– Эй, мужик, лезь сюда. Забирай.
Так они и познакомились. Бомжи с проходящего поезда и старики.
Однако, говоря о последних, старики никогда не называли их словом “бомжи”, которое почему-то им не нравилось, а именовали “приезжими”.
– Ты, Лёнь, приезжих то пригласи, – говорила иногда старуха, – я сегодня щей наварила, всем хватит.
Приезжие приходили, радовались еде, людям, их теплу и радушию.
Нет, нет старики рассказывали им о собаке, которая воет по ночам так, что выдержать это просто не в моготу.
– Дак прибить её надо, или повесить, – советовал тогда мужик, – Хошь подмогну?
– Да, ладно тебе, – перебивала его женщина, толкая локтём, – чего зря болтаешь.
Старики же сразу замолкали и переводили разговор на что-нибудь другое, но иногда, переглянувшись, начинали, как бы мысленно соглашаться с неизбежностью такого поступка.
Дождавшись, когда приезжие уходили, один из них, спрашивал другого:
– Ты что ж собаку извести хочешь?
И слышал испуганный ответ:
– Да что ты. С чего взял? По себе судишь?
И, будто извиняясь перед собакой за что-то, что мелькнуло между ними, начинали собирать со стола остатки еды, спешить к соседской бане, чтобы там, глядя в собачьи глаза или упрашивать её, чтоб ушла куда-нибудь от греха по добру по здорову, или рассказывать о своём прошлом или настоящем.
К собаке ходили поодиночке и рассказывали ей о разном, но часто об одном и том же, о том подневольном, что соединило их в далёком прошлом или о том тягучем, что изнуряло их в настоящем. Собака сначала смотрела в сторону рассказчика и, казалось, прислушивалась к его словам, а потом отворачивалась или опускала голову и погружалась во что-то своё, неведомое людям.
Но наступала ночь, и собака начинала выть. С каждой ночью всё сильнее и надрывнее. Старикам не помогали не подушки, которыми они накрывали головы, не старые ватные одеяла, которые накидывали поверх. То один из них, то другой вставали, вглядывались в темноту, зажимали ладонями уши.
И вот наступила ночь, оглушившая стариков беззвучием.
Ещё днём Леонгинас, взяв кусок копчёного сала, накинув старый брезентовый плащ, пошёл к собаке.
От мелкого осеннего дождя глиняная дорога совсем раскисла. Старик шёл и выбирал травяные островки, осторожно ступал на них, боясь поскользнуться и упасть. Войдя в баню, как всегда, сел около собаки на полусгнившую лавку, протянул сало. Та же, словно не желая смотреть на него, сначала отвела взгляд, будто замутнённый чем-то белесым, потом повернула голову, посмотрела на старика и с трудом подползла к нему. Уткнулась в колени. Когда старик, как обычно, протянул руку, чтобы погладить поседевшую спину, собака слабо заскулила, будто хотела сказать что-то или попросить прощения.
