Ирина тогда пыталась шутить, только военный этот смотрел на неё без улыбки и даже как-то сурово, будто обвинял в чём-то.
Когда перевалило за двенадцать, а он всё сидел и всё говорил одно и то же и становился всё злее и злее, а один раз даже рукой по столу стукнул, Ирина стала его выпроваживать, говорила, что сейчас отец с дежурства вернётся, что у них ему никак нельзя, негде, он совсем озлился и сказал:
– Здесь мне постелешь.
И показал на отцовскую кровать, за занавеской, будто знал, что отец только утром придёт. Она и постелила, а сама на диване легла, не раздеваясь. Ночь прошла тяжело. Вспоминать о ней она себе запретила.
Утром, когда Ирина проснулась, ей сразу же в глаза бросилось – что-то не так, не опрятно как-то. Бумажки разорванные валяются, на столе записка “Я своё обещание выполнил. А дождёшься – женюсь”.
Сундук был открыт, в нем не было ни туфель новых, ещё до войны купленных, ни отреза.
Про отрез и туфли она сразу же Алексею написала.
А он ей после этого на письма не отвечал долго, почти год.
“Ничего себе, – подумала Ирина, – сорок лет прошло, а я всё ворошу.
В кухню вошла дочь.
– Чего это он? – спросила она, показав глазами на дверь комнаты, за которой на диване лежал Алексей.
– А чёрт его знает, – зло ответила Ирина, а потом, уже добрее, – борщ готов. Будете?
– Сейчас у Сашки спрошу.
– И отца позови.
Алексей вышел к столу нехотя, лицо у него было несвежее, сероватое и недовольное.
Вошёл и Сашка, зять, как всегда с какой-то кривой ухмылкой.
– А Танюшка?
– Спит.
Ирина разливала борщ.
– Мне чуток плесни, – сказал Алексей.
– Почему же чуток. Смотри, какой наваристый. Поел бы, а то вон тощаешь всё.
– Больно жирный он у тебя.
– Поешь, Алёшенька, – неожиданно нежно и будто просяще, – сказала Ирина, – я ведь для тебя старалась.
– Ну, если для меня, тогда поем, – сказал Алексей как-то грустно.
Ирина посмотрела на его редкие волосы, на лицо, какое-то-то уставшее и больное, и там, где она предполагала у себя душу, что-то растревожилось и задрожало.
– Господи, – думала она, – вот и к закату подбираемся. Плохо я о нём забочусь. Всё о детях да о Танюшке. Завтра сварю ему что-нибудь диетическое.
– Ты мне завтра что-нибудь постненького свари, – сказал Алексей и ушёл в свой, как он говорил, закут. Думку свою думать да прошлое тревожить, потому как настоящего у него только и было – магазин, закут, а иногда – поликлиника.
Поднялась и Ирина.
Вошла к Алексею, обняла и заплакала.
– Прости меня. Забыла, что тебе жирного нельзя.
