Поначалу я опасался, что слух о моем сожительстве со школьницей разнесется по деревне, станет достоянием молвы, которая утроит мои грехи, удесятерит, наделит скабрезностями завистливого воображения.
Но до нас никому не было дела!
И тогда я понял, что ЭТО – не просто так, что от оглашения бережет меня неизвестный покровитель – хозяин шепотка. Зачем-то ему нужно такое положение.
Возможно, он хотел, чтобы меня глубже затянуло в омут, чтобы я чувствовал себя изгоем и добровольно шел к нему.
Я шел. И был в этом некий сладкий, гибельный восторг.
***
Наша любовь продолжалась всю оставшуюся зиму и весну – пока девочка не закончила девятый класс.
Следуя примеру того же Эдгара По, я подумывал жениться на Алинке, чтобы забрать и увезти ее туда, где о нас никто ничего не знает, притвориться братом (поскольку отцом и дочкой мы по возрасту быть не могли).
Алинка тоже этого хотела и не раз о том просила.
Думаю, задайся я такой целью – у меня бы получилось. И Варька не упиралась бы. Ей лишний рот был не нужен.
Но в ту пору, в двадцать два, я не имел ни постоянного дома, ни денег. Я порою сам себя не мог прокормить на учительскую зарплату.
***
В конце мая Алинка возвратилась со школы в слезах.
Шмыгая носом и всхлипывая, рассказала, что мать срочно уезжает во Львов вместе с новым отцом и забирает дочерей.
Алинка просила, чтобы ей разрешили остаться со мною, но мать категорически отказала – новый отец не одобрил, узнав о нашей любви.
Мы с Алинкой провели грустную прощальную ночь. Девочка уговаривала меня пойти к матери, занести пару бутылок водки, договориться, чтобы ее оставили. Но голос за левым ухом мне нашептывал, что так делать не стоит, поскольку этот ребенок будет для меня обузой, а жизнь только начинается.
Я струсил, не пошел.
На следующий день утром Алинка принесла мне в подарок самодельную куклу-мотанку, названную своим именем.
Она отдала куклу, поцеловала меня в губы, сказала на прощанье, что будет любить всегда, и уехала.
***
Страдая от разлуки с Алинкой, и от своей подлости, я в то же время радовался, что ВСЕ само собой обошлось, и теперь можно забыть его как дурной, сладкий и невозможный сон, который НИКОГДА БОЛЬШЕ не повторится.
Последующие годы, пытаясь связать воедино мой грех и Алинкины прощальные слова, я корил себя, что нанес девочке моральную травму, стоголосо воспеваемую многочисленными исследователями.
Я привык жить с этой виной и считал себя страшным Гумбертом, не веря успокоительному шепотку.
