Все до боли в глазах всматривались в горизонт, надеясь увидеть две точки. Но там появилась только одна – возвращался один капитан Гуляев. Возбужденный только что пережитым, капитан рассказывал, дополняя слова выразительными жестами:
– Прорвались к порту на бреющем, выворачиваясь среди высоких деревьев. Успели пройтись два раза, пока захлопали зенитки. Огонь открыли изо всех кораблей. Чуть ли не цепляя за мачты, мы осмотрели все уголки пристани. И вдруг с большого корабля, почти в упор, был расстрелян самолёт капитана. Брызнуло пламя, самолёт факелом упал в море. Я дал мотору форсаж, прижался к земле и с трудом вырвался из города.
Командир полка Козаченко пришёл в полк младшим сержантом и геройски вырос в полку. Под его командованием полк получил гвардейское звание и теперь гремел своей славой по всей четвертой воздушной армии.
Четырнадцать благодарностей имел полк, а стало быть и лично каждый гвардеец, лично от товарища Сталина. Не раз салютовала нам родная Москва от имени Родины за наши отличные боевые действия. С каким волнением сердца, далеко на вражеской земле, мы слушали по радио победный салют нашему фронту. Как дорога была тогда для каждого наша родная, русская Москва!
Как билось сердце, если нам случалось
Привет Москвы по радио поймать!
Молчали все, но нам тогда казалось —
Нас похвалила ласковая мать.
Война идет победным шагом,
В Берлине быть нам не впервой.
Не быть земле под немцем – гадом,
Быть немцу – гаду под землей!
Второй Белорусский фронт, прорвав последние оборонительные линии немцев и успешно развивая прорыв, стремительно продвигался на запад. Передовые аэродромы 4-ой воздушной армии уже базировались западнее Берлина, с севера обойдя его. Войска маршала Конева обошли Берлин с юга, Жуков готовился к штурму столицы в лоб…
С гордостью вспоминается это время. Душа была до краев заполнена каким-то взволнованным чувством удовлетворения, гордости, силы. «Муромец» непрерывно находился в полётах. Он возвратился из мастерских с новыми, заменёнными моторами, сиял на солнце, переливаясь в глянце аэролака.
Из старого экипажа самолёта остались Михайлов и я. Ваня Самсонов, смертельно раненый в ту памятную ночь над Кёнигсбергом, умер по дороге в санчасть. Стрельцов с обгоревшими ногами всё ещё находился в госпитале. Он непрерывно бомбил нас письмами, обещая возвратиться в часть и непременно занять своё место штурмана в экипаже «Муромца». Михайлов переживал большое несчастье: немцы расстреляли его семью. Это был сильный, волевой человек, не любивший размягчаться в своих чувствах, и трудно сказать, что было у него на душе. Внешне он переменился. Глаза стали меньше, щеки заметно ввалились, брови сделались черней и шире, они хмурились и тяжело свисали над усталыми и грустными глазами. С ним мы крепко сдружились. Сдружились суровой мужскою дружбой, сдружились как люди, жизнь которых зависела друг от друга, сдружились, связанные одной судьбой – судьбой самолёта. Бортмеханик верил в искусство пилота, пилот надеялся на бортмеханика, верил, что поднимает в воздух вполне надежный, исправный самолёт. В эти напряженные дни, чувствуя за собой колоссальную ответственность за судьбу самолёта и жизнь товарищей, бортмеханик до последней гайки изучил машину, умел быстро найти больное место, ловить в моторе каждый неправильный звук. И «Муромец» за это платил безупречной работой, в воздухе не подвёл ни разу, хотя и пережить за него приходилось многое…
