Поднявшийся ветер гнал по аллее мёртвую листву. Из динамиков в баре – вместе с листопадом, каплями дождя и воспоминаниями, проникая сквозь одежду, кожу и схватывая за сердце, – летел голос Нины Симон: «Love me, love me, say you do…»
Город туманов
Было яркое, пронизанное солнечными лучами и бликами, свежее весеннее утро. Городок просыпался, начиная суетливую, шумную возню – готовился к ежегодным торжествам. Слышался приглушённый стёклами и плотными портьерами гул и шорох проезжающих машин, щебет птах и шелест листьев старых тополей.
По городу развесили длинные, узкие, как бинты, красные полотнища с меловыми надписями, начинавшиеся словами: «Слава…», «Мир, Труд, Май» и «Да здравствует…». Приколотили портреты пожилых волосатых, лысеющих и почти лысых, бородатых и усатых мужчин. Лица на всех портретах были разными, как на фотороботах, и только прически, усы и бороды позволяли опознать личности, проходившие, видимо, по одному делу. Из динамиков по центральным улицам неслась бравурная, жизнеутверждающая, физкультурная музыка – музыка здоровых желудков, железных мускулов и девственно пустых мозгов.
Звуковая волна, разливаясь по улицам, переливалась в переулки, лилась в подворотни, заполняя дворики древнего города, вливалась в подъезды, окна, чердачные отдушины, заливала бодрящим боем барабанного бумса ушные перепонки горожан, кошек, голубей, собак.
«Утро красит нежным цветом стены древнего кремля… И вновь продолжается бой… И Ленин такой молодой…» – неслось над черепичными крышами города, храмами, башнями, колокольнями, над всей необъятной удивительной и странной страной, улетая в бесконечную, бирюзовую, слегка разбавленную ватными клочками высь.
Волна докатилась до извилистой улицы и дома, стоящего почти в самом центре Старого города и повернутого животом во внутренний уютный дворик. Даже в самые погожие солнечные дни тут была тень. Во двор вела арка, напоминая топку камина. Дом подставлял старую потёртую спину первому, ещё не стойкому, теплу.
Если бы кто-нибудь из праздных гуляк, которые во множестве болтаются по улицам Старого города, забрел внутрь – он бы увидел квадрат двора и стоящую посередине не то стелу, не то пьедестал памятника. На вершине постамента было пусто, поэтому возникало ощущение, что здесь когда-то стоял командор – хотелось непременно заполнить пустоту, установить хоть что-нибудь: крест, бюст – или, на худой конец, забраться на постамент самому. Напротив входа желтела стена древнего забора, поросшая густым ковром дикого винограда, прихваченная длинными зубами контрфорсов. За стеной взлетал в небеса древний костёл, затенённый отрядом пожилых тополей. В остальных трёх сторонах дворика он бы увидел три подъезда, смягчённых тенью, с уходящими куда-то в сизоватую глубину ступенями. Всё это: стела, мраморная, с отбитыми углами скамейка, напоминающая французский сыр бри с зеленовато-серыми жилками плесени, три—четыре чахлых куста сирени и вишни, стены, давно не знавшие краски, с треснувшей и местами обвалившейся штукатуркой и обнажившимся рыжим кирпичом, земля, мощённая где булыжником, где тротуарной плиткой, местами покрытая реденькой чахлой травкой, а то и вовсе голая, – создавало впечатление тлена, старости, долгой болезни, чего-то нежилого, но непостижимым образом, одновременно – покоя, столетиями нажитого человеческого уюта и тепла, незыблемости, вечности. Казалось, что это не жилой дом, а старый, беспризорный музей, если бы не тюль и не гардины на окнах, не цветочки в горшках на подоконниках и не висящее на веревках в углу двора стираное белье. Воздух дворика застоялся и не проветривался лет пятьдесят.
