Борух написал порядка 30-и сочинений по всем мыслимым темам на базе классиков русской литературы. Впоследствии он передавал их знакомым, и с этой пачкой поступали в вузы уже они. Монахов был беспощаден, но поэтапно придавал тот стиль, которым Борух до того не обладал. Это было сродни строительству дома, начиная с фундамента и далее этаж за этажом, те верандные рамы и преодоление, необходимое для прогресса, но Баклажанов писал и ходил на занятия с еще большей решимостью, пританцовывая вновь.
– Алик Васильевич, можно один вопрос? – спросил как-то он у Монахова во время одного из занятий.
– Излагайте, Борух! – ответил тот, отложив в сторону томик Флоренского.
– Вы же сейчас работаете на кафедре и знаете многих, может быть, Вы окажете мне протекцию? – начал Баклажанов издалека.
– Скажите, Баклажанов, а зачем я учился? Может быть, я и могу как-то посодействовать Вам, но тем самым умножу себя на ноль, – отрезал Монахов. – А пока поработайте вот над этим абзацем, – добавил он, ткнув пальцем в очередное сочинение, над которым они корпели.
Затем он опять открыл Флоренского и унесся в ту, ведомую лишь ему, нирвану.
Спустя годы Борух часто оглядывался назад, вспоминая те времена. Это был этап пути, который они прошли вместе в одной лодке, как гребец и загребной, будучи единым экипажем. Баклажанов учился, а Монахов учил, и каждый отдавал всего себя, чтобы в итоге где-то появился этот литературный этюд.
