– Я, пожалуй, откажусь.
– Нет? Ну, тогда доверенным лицом будет уже действующий комендант Дикий, найду и ему что предложить. Тем более, что он мой сосед по гаражу. Смотрите, не ошибитесь с выбором, пан лейтенант. Прощайте.
В музее рабочие продолжали менять экспозицию и с грохотом уронили зеркало в раме. Осколки разбившегося стекла с глазурью разлетелись по полу, усыпав его причудливыми кусками, в которых, как в кривых зеркалах, отразились пан директор Орест, ставший похожим на фюрера Адольфа, а также рамы с ликами святых, поверх которых были нарисованы гусары, а на них третьим слоем легли дровосеки с секирами. Отражения сабель превратились в кривые косы, вот и перековались мечи на орала, но не стали они орудием труда, а всем своим видом говорили: «Теперь мы новое оружие, с которым приходят к власти и исправляют ошибки истории».
«Когда и какую я допустил ошибку и как мне её исправить?», – ответ на этот вопрос становился для Феликса ключевым, ключом, которым надо было или закрыть, или открыть золотую клетку, в которую он попал.
Разверзся ящик Пандоры и с визгом ринулись оттуда кандидаты всех мастей. Каждый из них хотел стать Гетьманом, обещания давались об изменении к лучшему в соревновательном порядке: «Стратегия пятиста дней», «Программа трёхсот дней», «План ста дней». Кто быстрее напоит и накормит электорат мамалыгой и пивом с чебуреками. Наивные, доверчивые, бесхитростные жители ждали не привычной мамалыги, а небесной манны. За очередной обман перед Акимом-простотой так никто и никогда не извинился.
«Извини, сынок, что задерживаю», – в промозглом, сбросившем с себя всю листву буковом парке, на углу улиц Головной и Садовой, возле неработающего немого летнего театра, абсолютно седая, маленькая, скрюченная, с бородавками на лице на вид почти столетняя женщина опёрлась на свою клюку, и, остановившись на аллее, покрытой грязным слоем подтаявшего снега, ждала, когда прогуливающиеся Феликс и Аня подойдут ближе. Сослепу приняв тёмноволосого кучерявого Феликса за своего сына, пожилая пенсионерка пожаловалась:
– Одни мы с тобой здесь остались, сынок. Мои вот все уехали. А я осталась. Тут родители мои похоронены, их местные фашисты убили, когда немцы с румынами пришли в город. Фашисты оказались наши земляки, местные, доморощенные. Да, а я с младшим братом Юлием выжила, меня соседи спрятали. Брату соседи дали новое имя Адольф, чтобы его не убили. Как главному фашисту дали имя, другого дать не могли. Представляешь, он теперь в Израиле живёт с именем Адольф в паспорте. И сын мой уехал. Он врач хороший, женщин лечил. И дочка уехала. Она у меня на скрипке очень хорошо играет. А я часто теперь хожу к кинотеатру. Подойду и долго на него смотрю. Это здесь в моём детстве наша синагога была. Туда все ходили: и хорошие люди, и плохие. Выходили из неё лучше, чем заходили. А папу и маму убили, когда они не давали поджечь синагогу. Их тогда внутри закрыли. Они горели и кричали. Я слышала, я на улице рядом была. Я громко начала маму звать, а мне соседка рот ладонью закрыла. А доморощенные фашисты стали искать меня в толпе. Соседка меня увела. И спрятала. Да, вместе с младшим моим братом Юликом. Он просит, чтобы его так всегда и называли. Юлик. А ему дали новое имя Адольф, чтобы он жил и работал фотографом. А как, скажи жить с таким именем, если твои папа и мама до сих пор похоронены в кинотеатре? Родители ведь полностью сгорели. Хоронить было нечего. Да и опасно, кто же в синагогу при фашистах войдёт. А потом её коммунисты пытались после фашистов взорвать. Крыша упала, а стены выдержали. В них и построили кинотеатр. Назвали в честь революции «Октябрь». А сейчас декабрь. Очень мне холодно, больно и одиноко, сынок. И рассказать это некому. Только мы с тобой одни здесь и остались.
