Ненавидеть весь мир, кроме своего, - вот главное, что было в их словах.
Помимо подобных "уроков" проводились политинформации, пионерские линейки, общие собрания, где вместе со всеми несмышленый Егоров возмущался, негодовал, осуждал. И всегда в такие моменты приходила восторженная мысли: "Какое счастье, что я живу здесь, на этой земле! Какое счастье, что я советский человек!" Трепет и восторг охватывали мальчика. Он преображался в те моменты, когда по-телевизору показывали военный парад на Красной площади, который Виктор смотрел не отрываясь.
Но иногда, внезапно, он вдруг представлял, что родился в какой-то другой стране. Поляком, чехом, болгаром и даже кубинцем ему становиться не хотелось - слишком маленькие территории, а других достойных государств, по его мнению, просто-напросто не было. Мысль, что он мог бы оказаться каким-нибудь китайцем, индусом или же америкашкой, в голову мальчика даже не приходила.
По вечерам, когда маленький Егоров, исполняя ежедневную трудовую повинность в семье, выносил мусор к специальному месту у сараев, он останавливался, запрокидывал голову и долго смотрел на звезды, представляя, что где-то на другом краю земли какой-нибудь зарубежный мальчик, которому очень не повезло с Родиной, тоже рассматривает эти переливающиеся точечки и думает про него, советского мальчика.
Иностранец представлялся Виктору итальянцем. Может оттого, что недавно по телевизору показывали мультик про мальчика в Неаполе. Город маленькому Егорову очень понравился, тем более что располагался на берегу моря. Но он сожалел, что никогда не попадет в Неаполь, потому что там американцы.
Это мальчик знал точно: стену в его комнате укрывала большая политическая карта мира, которую принес со службы папа. Черные хищные силуэты военных кораблей и самолетов прочно сидели на полуострове, похожем на ботфорт Кота в сапогах.
"Жаль, что наших частей нет в Италии, обидно, что до нее наши не дошли во время войны, - с грустью думал Виктор, - я бы тогда обязательно подружился с итальянским мальчиком. Мы бы непременно приняли его в пионеры, и я, взяв шефство, научил его говорить по-русски".
Потом пришли комсомольские собрания. Все там было, как и прежде, только речи подкованных вожаков становились длиннее и аргументированнее.
Оглядываясь, Егоров с ужасом понимал, что с самого детства ходил строем: будь то октябрятская звездочка, пионерский отряд или комсомольская ячейка. Только в старших классах им, ребятам, во время равнения в строю приходилось скашивать глаза на упругие груди одноклассниц, щеки которых после подобной команды враз, словно по сигналу, краснели.
