К вечеру поднялась температура и началась лихорадка. Кузьма понимал, что народной медициной тут не поможешь.
Вокруг вилась назойливая мошкара. Лес гнулся под шквалами ветра, трясся под хлеставшим дождем и выл на полную луну. Рука с ножом потянулась ко рту. Зуб захрустел и взорвался болью. По лбу заструился пот, тело прошиб липкий озноб. Этот хруст, казалось, гулял прямо в мозгу. Нож соскочил с зуба и чуть было не вонзился небо. Рот заполнил соленый вкус крови. Зуб, как разворошенный осиный улей, жужжал и жалил всю челюсть. Глаза заливал пот, сквозь него бледная луна танцевала размытыми бликами. Наконец зуб поддался и закачался. Тогда рука наложила на зуб тканевый лоскут, зажала пальцами и потянула. Зуб из последних сил сопротивлялся. Боль вгрызалась в мозг голодными крысами, сжирая остатки рассудка. Кровавые слюни сползали по шее. Тканевый лоскут терся о зуб со стекольным скрипом. Рывок – и зуб с хлюпаньем вышел из десны. Плавая в лужице крови на дрожащей ладони, он подмигнул золотым глазком, освещаемый призрачным светом луны.
Саша жался к костру, сотрясаясь от озноба. Огонь пригибался под шквалами ветра к земле, поленья дымились и шипели на холодный дождь. Сон был болезненно прерывистым. И видел Саша наяву причудливые отголоски сна, а во сне – тусклый отблеск яви. Видения, словно тени, вились перед помутненным взором.
Наш трудовой лагерь находился прямо возле берега широкой полноводной реки. Это не Ока и не Волга, я знаю – люди здесь говорят по-немецки. Но Рейн ли это или Дунай – я никак не могу знать. Но на ее берегу – порт и пришвартованный корабль. Старый, закопченный от времени, но свободно рассекающий речную гладь. Я не видел его из запломбированного вагона на подъезде сюда, да и поезд наш прибыл на платформу уже в самом лагере. Однако же всякий раз, когда мы долбили окоченевшую, с красивым узором инея, землю за колючей проволокой, до нас откуда-то доносилось дуновение прохлады. И это был не просто ветер. Оно приносило с собой едва уловимый запах речной воды. Запах свободы. И тогда я поднимал голову под страхом получить прикладом по затылку и впускал в себя этот дух, становился им. И почти всегда я видел бледный столп пара, растворяющийся в чистом и холодном небе. Он был маяком, указывающим путь к свободе, которую мы боимся, но вожделеем, к которой мы не готовы, но рвемся. В кромешной темноте проще всего себе представить яркий солнечный свет ясного дня. В полной тишине легче всего услышать звуки фанфар. В заточении проще всего себя представить на свободе, даже если эта иллюзия в следующий миг распадется с мучительным треском.
