После Корана я обычно выходила на английские языковые курсы, окунаясь в иранский внешний мир, который требовал совершенно иных поведенческих установок. Дело в том, что иранцы неоднозначно воспринимали афганских мигрантов, проживавших на их территории. С одной стороны, они понимали, что афганские шииты-хазарейцы создают своим присутствием в Афганистане необходимую Ирану защитную прослойку, и по этой причине принимали их у себя, давая убежище и обучая в исламских институтах. Но, с другой стороны, иранцы злились, что живущие в нужде хазарейцы часто участвуют в кражах и создают бытовые неудобства, хотя и понимали, что самую тяжелую и невыносимую работу выполняют именно эти бедолаги хазарейцы, и что им больше неоткуда взять такую дешевую рабочую силу. Иранцы, будучи древней и много повидавшей на своем веку нацией, в глубине души жалели афганцев, хотя внешне часто бывали высокомерны по отношению к ним.
Рядовые иранцы недоумевали, почему русская из Москвы живет с афганцами, что же касалось сотрудников Министерства информации, то они понимали, что данная афганская семья являет собой особый случай и ничему не удивлялись.
Первый год пребывания в Иране стал для меня годом полнейшего интеллектуального хаоса. Через год я с горем пополам научилась более-менее сносно общаться на иранском фарси, что было для меня огромным прорывом, потому что я наконец начала понимать, что же такое они там говорят. В моей психике начал вырабатываться, как я это окрестила «трехпозиционный переключатель» с невидимым рычажком. Если рычажок поднимался вверх, то это означало, что вокруг иранцы, срединное положение означало основную афганскую позицию, и лишь изредка рычажок опускался вниз, это случалось, когда я оставалась одна и вдруг вспоминала, что, между прочим, когда-то жила в России. Вообще с моим русским «я» творилась настоящая беда, так как я «отключала» его на все более длительные промежутки времени. В качестве некоего оправдания можно сказать, что это «отключение» было еще одной составляющей моей фирменной тактики выживания при длительном погружении в совершенно иную культурную и языковую реальность. Критическое русское «я» несказанно изматывало, беспрестанно анализируя все вокруг в стиле «а у них так, а у нас так», что нерационально расходовало душевные силы, необходимые на неосвоенном иранском направлении. Поэтому я «отключила» все русское и стала работать на двух верхних регистрах, сэкономив таким образом достаточные интелектуальные ресурсы, чтобы подобно человеку-амфибии заныривать вглубь на все большие глубины, обнаруживая у себя все новые жабры, позволяющие дышать под водой. И только, когда я каким-то шестым чувством улавливала, что приближаюсь к опасной красной черте, за которой последует личностное перерождение в иную сущность, у меня в сознании начинал мигать красный детектор, и я усилием воли делала резкий разворот и брала курс на выплывание на поверхность, чтобы легкие не разучились дышать кислородом. После этого я на несколько дней включала в себе «русскую», прокручивая на кассетном магнитофоне записи Глюкозы и Верки Сердючки и выискивая себе что-то покрепче выпить. При этом я прекрасно понимала, что, возвращаясь из таких глубоких уходов в иное, я прихожу обратно другая, уже не русская, и не афганка, и не иранка, а нечто смешанное и непонятное.
