Имеется и особо яркое уподобление: всякий великий человек подобен барану, коего пастух особо и заботливо откармливает, — ибо впоследствии «именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо»[81]. Поскольку баран исправно жиреет — а возможно, и оттого, что вдобавок носит бубенчик и до поры до времени шагает во главе отары, — он легко способен вообразить себя избранным вожаком, вождем стада, счесть, будто прочие овцы движутся в известном направлении лишь подчиняясь его бараньей воле. Так баран полагает сам, и не исключено: так же полагает и стадо. Но ведь он избран и отмечен отнюдь не ради того, чтобы исполнять роль, которую сам себе приписывает, но ради грядущего убоя — цели, преследуемой существами, чьих намерений не постичь ни барану, ни остальным овцам. Наполеон для Толстого — точно такой же баран; и Александр, до известной степени, тоже — равно как и все без исключения великие исторические личности. И впрямь, один проницательный литературовед[82] указывает: иногда Толстой чуть ли не пренебрегает историческими свидетельствами, а зачастую преднамеренно искажает факты — дабы подкрепить свой излюбленный тезис.
Одно из ярких тому свидетельств — образ Кутузова. Пьер Безухов, например, или Платон Каратаев — герои вымышленные, и Толстой имел неотъемлемое право наделять их всеми чертами, восхищавшими авторскую душу: и смирением, и свободой от бюрократической, научной либо иной другой рационалистической слепоты. Но Кутузов — лицо историческое; тем поучительнее проследить шаги, посредством коих автор преображает лукавого, стареющего, слабого сластолюбца, придворного лихоимца и чуть ли не лизоблюда из ранних набросков «Войны и мира» (Толстой опирался на достоверные источники) в незабываемое олицетворение русского народа — во всей простоте его, и всей природной мудрости. Дойдя до знаменитого эпизода — одного из наиболее трогательных во всемирной словесности, — где Толстой описывает, как будят Кутузова, стоящего лагерем в Лета- шевке, и сообщают ему, что французская армия отступает, мы уже успели позабыть обо всех исторических сведениях и обретаемся в мире воображаемом, в исторической и эмоциональной атмосфере, не оправданной чьими-либо свидетельствами, почти полностью придуманной, однако во имя общего замысла необходимой Толстому. А завершающий апофеоз Кутузова начисто антиисторичен, вопреки неустанным заверениям Толстого о неколебимой приверженности святому делу истины.
