Однако в то время предвидеть подобное почти не представлялось возможным, и трезвый политический наблюдатель — схожий с Грановским или Кошелевым — был обоснованно удручен сомнениями в самой возможности даже умеренных реформ, а уж о немыслимо далекой революции не стоило и мечтать.
Маловероятно, что в 1840-х годах кто-либо — даже из наиболее отважных духом, — исключая, пожалуй, Бакунина и одного-двух петрашевцев, полагал немедленную русскую революцию вероятной. Революции, вспыхнувшие в Италии, Франции, Пруссии и Австрийской империи, устраивались более-менее организованными политическими партиями, открыто выступавшими против тамошних режимов. Эти партии состояли из интеллигентов — радикалов и социалистов — или действовали в союзе с ними; во главе этих партий стояли выдающиеся демократы, связанные с общепризнанными политическими либо общественными учениями или сектами; эти партии пользовались поддержкой среди либеральных буржуа — или получали помощь от расстроившихся и несостоявшихся национальных движений, обретавшихся на разных стадиях развития и устремлявшихся к различным идеалам.
И в ряды этих партий вливалось немало недовольных рабочих и крестьян. Ничто из вышеперечисленного не обрело в России ни очертаний, ни организованности — положение вещей нимало не походило на западное. Параллели, проводимые между русским и западноевропейским развитием, всегда обращаются поверхностными и обманчивыми; но уж если заниматься уподоблениями, то русский девятнадцатый век лучше сравнивать с европейским восемнадцатым. Противостояние русских либералов и радикалов, начавших набираться храбрости и поднимать головы в середине 1830-х— начале 1840-х, когда миновали суровые репрессии, последовавшие за разгромом декабристов, несравненно больше походило на партизанскую войну, что вели французские энциклопедисты и вожаки германского Aufklarung[29] против Церкви и абсолютной монархии, нежели на борьбу массовых организаций или народные движения в Западной Европе девятнадцатого столетия.
Русские либералы и радикалы 1830-х и 1840-х годов — независимо от того, ограничивались они изучением вопросов эстетических и философских, подобно участникам кружка, созданного Станкевичем, или, подобно Герцену и Огареву, занимались вопросами политическими и общественными, — пребывали одинокими lumieres[30], малочисленной, застенчивой умственной элитой; они собирались, они спорили, они влияли друг на друга в гостиных и салонах Москвы или Санкт-Петербурга — однако не имели всенародной поддержки; за ними не стояли ни обширные движения политического или общественного толка, будь это хоть политические партии, хоть, на худой конец, не оформившаяся, но повсеместная буржуазная оппозиция, подобная той, что предшествовала Великой французской революции. Тогдашние разобщенные и рассеянные русские интеллигенты не опирались на средний класс — его не имелось, — да и на крестьянскую подмогу им рассчитывать не доводилось. «... В народе есть потребность на картофель, но на конституцию ни малейшей; ее желают образованные городские сословия, которые ничего не могут сделать», — писал Белинский своему другу
