Итак, наши контакты со взрослыми были лишены педагогически осмысленной заискивающей терпимости, но из этого не следует делать вывода, будто взрослый мир по отношению к нам всегда был безжалостно суров. Напротив, временами он оказывался необычайно щедр душой и как бы даже солидарен с нашей беззаветной любовью и безбилетным положением. Если бы не эта мужественная солидарность взрослых, разве ступила бы хоть раз моя нога на бетонные ступени трибун, разве испытал бы я ни с чем не сравнимое блаженство быть стиснутым, буквально до посинения, великим братством болельщиков и сознавать, что вздох, вырвавшийся из твоей груди, отзывается стотысячным эхом едва ли не мировой души, разве увидел бы, наконец, те самые легендарные матчи послевоенной эпохи, о которых теперь пишутся не только ностальгические мемуары футбольных теоретиков, но даже и стихи?
Выходит, что попытки пробраться на «Динамо» без билета оказались для меня первой школой надежды. Той надежды, которая питается не какими-либо реальными резонами, но одним лишь безоглядным, почти мистическим желанием, способным не то чтобы преодолеть отчаяние, но просто пренебречь им.
С дистанции двадцати пяти прошедших лет, можно сказать, с исторической дистанции, вместившей в себя совершенное изменение материального мира, все новое вокруг, все иное – может быть, лишь в деревьях сохранились контуры исчезнувшего пейзажа, – я вижу теперь душещипательную картину. Посреди беспрестанной и вроде бесцельной толчеи, задеваемый то и дело локтями, толкаемый то в плечо, то в спину, лишь в самый последний момент успевающий увернуться от чьей-либо тяжко ступающей ноги, томится мальчик. Никакого видимого смысла не заметно в его поведении, бог знает с какою целью приткнулся он к возникшему внезапно кружку продающих и покупающих билеты, проводил долгим взглядом энергичную компанию, уверенно рассекающую толпу, за кем-то побежал, сбоку и со стороны по-собачьи заглядывая в лицо, кому-то нагрубил, от кого-то ускользнул, выбравшись с независимым почти видом на свободный относительно асфальтовый пятачок. Вечная драма детства, бессильное топтание возле чужой, не замечающей ничего вокруг, одною собой занятой великолепной жизни. Которая все равно не обратит на тебя внимания, сколько ни мельтеши у нее под ногами, сколько ни ошивайся под ее окнами, как ни торчи на обочине, когда она проносится мимо, обдавая тебя пылью, облаком выхлопного газа и духов. И вдруг она останавливает на тебе взгляд. То есть на том ушастом мальчике в серой курточке с синей кокеткой и в сатиновых шароварах, столь же обязательных тогда повсеместно, как ныне джинсы. Жизнь – высокого гвардейского роста, у нее слегка тронутые сединой молодецкие кудри и цыганский задорный блеск в хмельных глазах. И вот неразлучной парой они уже движутся к воротам стадиона, в толкучке, предшествующей контролю, мальчик бледнеет не от духоты, пиджачная потная духота сулит несравненное счастье, но от волнения, все ближе и ближе роковой момент, сейчас все решится, он почти близок к обмороку от невозможной, превышающей его силы интенсивности переживаний, огромная ладонь со всею весомостью добра накрывает его плечо – не только для мальчика недвусмыслен этот жест, но и для контролера: у кого же хватит духу возразить видному, самостоятельному мужчине, если он хочет прихватить с собой на матч малолетнего сына.
