Степан разделяет ее эмоции, впитывает Ульянину боль и хочет забрать ее себе. Он гладит ее голову, жалеет. Она такая маленькая, хрупкая и порой такая беззащитная. Он так хотел оградить ее от всей грязи, что творилась вокруг, хотел, но не смог. Ее травма — его вина.
Если бы он не появился в жизни этой маленькой девочки, ничего подобного бы просто не произошло. Но он глупо и так упрямо поддался чувствам, думая, что справится. Облажался.
Степа отстраняется, стирая с Ульяниных щек слезинки, и целует. Аккуратно касается ее губ, слегка придерживая голову.
— Прости, что не отвечала, я так боялась…
— Не плачь, я рядом и уеду отсюда только с тобой.
— Мама ругала меня за то, что я не хочу с тобой говорить. Моя мама настаивала на том, чтобы я все тебе рассказала, и даже вспомнила про любовь. Представляешь?
— Не очень, — качает головой.
Улька же всхлипывает, а ее измученное лицо озаряет улыбка.
— Ты останешься?
— Ульян, у меня сегодня еще есть одно дело, я приеду утром, рано-рано утром. Хорошо?
— Ладно.
Громов поднимается с койки, а Никольская хватает его за руку, вцепляется в его запястье и смотрит, смотрит прямо в глаза. Она все еще боится, что он уйдет навсегда, кажется она боялась этого вечно.
— Ульян, — мужчина аккуратно разжимает ее пальцы, склоняется над ней, проводит большим пальцем по длинной шее, — мне нужно встретиться с Азариным.
— С Сергеем?
— С ним.
— Зачем?
— Это важно. Я приеду утром. Отдыхай. Все будет хорошо!
— Я тебя люблю, — она шепчет это ему в спину и с замиранием сердца смотрит на закрытую дверь. Она снова одна, в этой нагоняющей тоску палате, здесь только ее бренное и неходячее тело.
После Степиного визита Ульяна долго смотрит в потолок, иногда прикрывает глаза, изредка стирает слезы. Ей все еще немного не по себе, ее боль становится лишь масштабнее, а эмоции достигают предела. Ей вкололи блокатор и, кажется, влили литры обезболивающего, как оказалось, это не самое приятное, что могло с ней произойти.
Громов еще не в курсе о предстоящей операции, о прогнозах, но она знает. Мама выдала ей все это как на духу ровно за час до Степиного приезда. Мама не привыкла скрывать, умалчивать, она всю жизнь рубила правду с плеча, страшную, болезненную правду, например о том, что шансы ее дочери встать или остаться прикованной к креслу равны.
Думая об этом, Никольская не может уснуть, она ворочается. У нее затекает шея, которую она без конца перекладывает с одной стороны на другую. Тело начинает ломить, мышцы натягиваются, ей невероятно сильно хочется встать. Лежание выматывает, подступает истерика.
