Пятый я, из России, с любовью.
По тому, как покрошены фрукты в салат, можно определить, кто сегодня дежурный по кухне — Рональд или Дениэл. Сегодня, кажется, Дениэл: его любовник крошит фрукты мельче. Слава богу, хоть какое-то отличие, а то я думал, они близнецы. Но в любом случае, хорошо сидеть в большой библиотеке одному, перекусывая салатом и сандвичем (сегодня, в воскресенье, я выбрал сандвич с салями и маринованным огурцом) под шум пенной стремнины под окном. Если поднять раму, звук врывается в библиотеку и ветер в каминной трубе начинает ему громко вторить. Говорят, гул Ниагарского водопада слышен за много километров, и путешественник никак не понимает, откуда идет этот ровный шум, пока ему, недотепе, не объяснят. Сейчас он идет снизу, из ущелья, а источник — перекаты Северного Эска. Но сегодня у меня явно что-то со слухом. В ушах поет электромотор.
Ты всегда хотел, чтобы у меня были лучшие игрушки, одежда и книги. Однажды ты где-то купил мне, трехлетнему, невиданную роскошь — настоящий автомобиль, синий, тяжелый от аккумулятора и возивший меня по двору с бешеной скоростью — два километра в час. Автомобиль стоил семьдесят рублей, и гонки, естественно, прекратились, как только тебе понадобились деньги. Кажется, на третий день автомобиль уехал в скупку (отложите, пожалуйста, я завтра заеду и выкуплю свое детство). Вслед за личным транспортом в комиссионку, на рынок и просто в недра общежития ВИЗа отправилось множество сокровищ советского времени: детские сабо на деревянной подошве, последний писк моды семьдесят девятого, они громко стучали по асфальту — я наотрез отказался носить, чтобы не походить на Буратино. Польские джинсы. Отличный темно-синий в полоску мужской костюм — венгерская добыча по чудом добытой комсомольской путевке, твое обручальное кольцо (мамино сохранила бабушка, выкупив его в ломбарде, куда ты и его отнес) и прочее.
Это в минус. Зато я до сих пор помню запах бананов, которые ты — блестящий лжестудент Университета Дружбы народов имени Патриса Лумумбы, лучший спортсмен вуза, рассказчик крамольных анекдотов и будущий дипломат, — привез из Москвы. Дважды в год ты прилетал “на каникулы”. Сейчас бананы так не пахнут, но и своего сакрального значения не утратили. Вечно сваливаешься нам с мамой как снег на голову, натурально в пять утра, почему-то всегда ночным рейсом и обязательно самолетом, никак не поездом и никогда не предупреждая о своем появлении даже телеграммой. “А, гастролер”, — машет рукой дед. Дверь в мою комнату распахивается — и на пороге ты — веселый, молодой и прекрасный. Я тебя почему-то немного боюсь и страшно люблю, ты сажаешь меня на колено в вельветовых джинсах и обнимаешь. Или трогательно танцуешь со мной, поставив мои маленькие детские ступни на свои большие, взрослые. Мы никогда не умрем, пока так смешно топчемся. Я прижимаюсь к клетчатой рубашке и слышу твой запах — пота, пива и табака. Я даже назову точную дату: июль восьмидесятого, в далекой Москве невероятная жара и смерть Высоцкого. Помню сказочный звяк открываемой бутылки пепси и отдающий в нос пшик Олимпиады. Слышишь, я люблю тебя, прости меня, вернись, и будем жить, как раньше. Это я во всем виноват. Это я тогда на Балтыме не научился плавать, а ты очень этого хотел, это я боялся полететь с тобой на дельтаплане, а ты полетел и сломал ключицу, это я робел скатиться с Лысой горы на лыжах, нырнуть с аквалангом или просто в маске и ластах, с ружьем для подводной охоты. В пятом классе я дрейфил заговорить с Леной Сахаровой, моей первой школьной любовью, и так и не заговорил до восьмого, когда ушел из школы. Это я трусил дать по роже трамвайному хаму, что ты бы сделал не раздумывая. Это я, дубина, не написал кандидатскую. Я откладывал жизнь на потом и пил дрянную водку в общежитии. Я списывал контрольные по старославянскому и латыни. Я так и не выучил толком ни немецкий в спецшколе, ни английский в университете. Я не встал в коридоре между тобой и родителями матери, когда тебя гнали из дому, в котором ты, впрочем, не прожил и полгода за эти пять лет. Я не сбежал с тобой и до сих пор прячусь в комнате за креслом, слыша, как ты называешь деда тряпкой и навсегда хлопаешь дверью. Я всегда подводил тебя, вот почему ты ушел. До сих пор я не могу произнести слово “папа”. Прости меня. Я плачу, увидев тебя во сне. Я поехал в Москву, потому что наверняка ты здесь, все еще на что-то рассчитывающий, строящий планы. С надеждой и ужасом заглядываю в лица всем вокзальным бомжам — а вдруг это ты? А если бы это и вправду оказался ты — то что бы я сделал? Закодировал бы тебя, как это сделали со мной? Отправил бы в частную клинику? У меня нет на это денег…
