Скривился нос-сучок, но промолчала старая нянька: «А и правда, чего это я? Молодо-зелено, пущай себе балуют, коли единороги не против, — и вздохнула тоскливо. — Как беда-напасть с Эллочкой приключилась, так я и света белого не вижу, и радость чужая как бельмо на глазу…»
— Ну что ты, что ты, — косясь на молодых, неловко похлопал хранительницу по плечу Дубовод. — Все хорошо будет, и в нашем лесу мандарины зацветут на дубах.
Очень уж уважал заморский фрукт леший: и кисленько, и сладенько, и освежает. Чомора невольно улыбнулась, представив себе чудную картину: вечный дуб, усыпанный белыми мандариновыми цветочками. Вздохнула тяжело, стирая улыбку, оглянулась на дворцовые окна и тихонько произнесла:
— Не верили мы с тобой, старый, да все, как в книге древней писано, одно к одному. И зеркало затребовала, и пять черных прядей у Эллочки обнаружила. Неужто все, конец пришел нам? Приберет к рукам тьма беспросветная девочку, погубит сердце золотое и станет мрачной непроходимой чащобой светлый Вечный лес, ручьи болотами, а мы нечистью морочной злобной.
— Как же так, — всполошился лешак. — Что же делать? Может, зеркало-то разбить? Али на поклон к старейшинам за крыльями идти?
— Не отдадут, окаянные, — всхлипнула-скрипнула Чомора. — Им дела нет до нашего горя. Решили, как отрезали! А и наплевать им было, что деточка без отца-матери сколько годков росла, одна-одинешенька премудрости жизни познавала. Мне ли было за сердцем золотца приглядывать? Да и куда мне, али я мать ей! И откель занесло его в лес наш, окаянного ирода!
Тут Чомора заскрипела, как дверь несмазанная, крючковатым носом засопела. Дубовод торопливо прикрыл хранительницу спиной своей широкой от любопытных глаз феев, что закончили украшать единорогов и теперь искали, какую еще веселость совершить. И уже поглядывали в сторону своего наставника и королевской домоправительницы, прикидывая шалость безобидную.
— Ну будет тебе, Чома, будет! — не любил женских слез старый леший, не терпел.
Коли девица, заблудившаяся в лесу, подвывать начинала от страха, Дубовод злился, ветками деревьев за подол крикунью хватал, волосы за сучки зацеплял, лишь бы побыстрей слезы выплакала да замолчала. Но ревели обычно нерадивые да неумные. Кто поумнее, да старших слушал, те знали, как от лешачьего наваждения избавиться. Чего уж проще: сняла одежу да наизнанку вывернула, глаза лешаку отвела и вся недолга.
— А все ты, старый дурень! — вскинулась вдруг Чомора, вытирая платочком нос. — Это ты ирода привел окаянного на погибель нам! — и покатились слезы-росинки из глаз-омутов старой хранительницы по глубоким морщинам.
