Может быть, останься она в семнадцатой квартире, с экономистом Терещенко, она бы продолжала спать?
Это было понятное, даже физиологическое объяснение, но она ему не верила, кроме того, она ушла в двадцать девятом году, а спать перестала в тридцатом, и если бы она осталась с Терещенко и даже оформила с ним отношения, то есть стала законной женой, ей пришлось бы пережить его арест, передачи в Бутырке или в другой тюрьме, пережить обыск и допрос, а потом и смерть мужа.
Возможно, тот, кто хотел лишить ее сна, — заранее наметил жертву, а потом уже не смог все это переиграть?
Но кто же он был, в таком случае?
Другой мыслью, сопровождавшей ее всюду, была мысль о Лёшеньке: бог испытывает ее материнские чувства, инстинкты, бог решил проверить ее, и она должна выдержать проверку. Она выдерживала, как умела, — конечно, справляться с домашними делами становилось все труднее, и она отдала Лёшеньку на пятидневку, в интернат, но это ничего — ведь он приходил на субботу и воскресенье, в субботу она могла уйти с работы пораньше и забрать его часов в пять. И у них было целых два вечера!
Светлана Ивановна совсем не была похожа на обычную мать, но, в конце концов, как мать-одиночка она вполне имела право на помощь государства в воспитании ребенка, и она не чувствовала, что ее осуждают товарищи по работе или соседи, нет, просто постепенно она переставала замечать эти контуры обычной дневной жизни и с ужасом ждала наступления полной темноты.
Каждый вечер в десять тридцать (кроме вечера субботы и вечера воскресенья) Светлана Ивановна аккуратно раздевалась, складывала одежду, накидывала ночную рубашку, ставила тапочки возле кровати очень ровно, взбивала подушку, выключала свет и задергивала шторы.
Каждый вечер в эти часы она вспоминала слова невропатолога Вишняка о том, что когда-нибудь заснет неожиданно.
«Может быть, навсегда?» — думала она про себя, внутренне примирив себя с таким исходом (о Лёшеньке позаботится советская власть, в этом она была уверена).
Но заснуть никак не получалось.
Подводил слух. Слышно было все.
Она накрывала голову подушкой, обвертывала вокруг головы шарф, но это не помогало.
Постепенно этот клей, о котором она много думала, вспоминая дом на Площади Борьбы, который скреплял воедино столь разные судьбы, иссыхал. Умер старик Кауфман со своими еврейскими песнопениями. Умер доктор Вокач. Стали исчезать другие жильцы. Светлана Ивановна ходила ночью по Москве и не понимала, почему ее не задерживает милиция. Кругом светились окна, из домов выводили людей, но почему же ее никто не трогал и никто не замечал?
