Так или иначе, она прожила в этом доме несколько лет, потеряла невинность (видимо, в этом и был смысл нелепого и горестного разбирания отцовских бумаг, в которых она нашла адрес Терещенко) и успела многое узнать о жильцах дома.
Состав жильцов, конечно, довольно быстро менялся в течение этих лет — в доме и раньше жили доктора, но в отдельных квартирах (как, например, доктор Иванов или доктор Вокач), с домочадцами и прислугой, занимая по четыре, по пять комнат; а сейчас частный доктор Кауфман — специалист по кожным и венерическим болезням — занимает с семьей лишь две комнаты из пяти, то есть жил в коммунальной квартире после уплотнения. В них он и принимал больных, и жил, это при том, что поселился он в бывшей квартире своего двоюродного дяди, коммерсанта и держателя акций Мееровича, который в 1920-м году выехал для поправления здоровья в Румынию. Остальные комнаты бывшей квартиры Мееровича занимали совсем другие люди: как родственники доктора Кауфмана, так и совершенно ему чужие.
Уплотнение происходило невероятно быстрыми темпами, причем в нем не было никакой системы — а только прихоть судьбы и роковая случайность. Впрочем, до середины тридцатых годов действовала система так называемого «добровольного» уплотнения — можно было прописать к себе в квартиру родственников, даже дальних.
Вообще же понять что-либо с этим уплотнением было невозможно.
Например, в квартире 23 по-прежнему жил инженер-архитектор Покровский — тот самый, что когда-то построил этот дом по заказу баронессы Корф, — с выводком своих маленьких испуганных дочерей, а буквально напротив него, в одной из комнат огромной квартиры 24, жил Володька Безлесный — это был настоящий вор-аристократ, про которого все в доме знали, что он вор, почтительно здоровались и проходили мимо, внутренне поджавшись, а он был изысканно-вежлив и холодно-внимателен. Впрочем, далеко не все его боялись в бывшем доме баронессы Корф.
Не боялся его дворник Мустафа Обляков, который продолжал ходить в фартуке и со старорежимной царской бляхой, «осколок прежних времен», как презрительно называл его вор Безлесный. Мустафа вежливо (и низко) кланялся всем врачам (Кауфману, Вокачу, Иванову), архитектору Покровскому и его жене, экономисту Терещенко, юристу Дорошу и другим людям, в которых он признавал благородство происхождения, Мустафа снисходительно кивал нэпманам и прочей «новой знати», их он не признавал, даже если они выезжали на лакированных пролетках, носили дорогие костюмы и щеголяли новенькими карманными часами, на прежних жильцов из кооперативного дома они все равно не были похожи — и Мустафа справедливо считал их богатство и положение недолговечными, а спесь — излишней, но исправно кланялся, помогал этим новым господам по мелочи и охотно получал на чай, а вот к тем, кто заселился в доме совсем недавно, ко всем этим сторожам и фельдшерицам Туберкулезного института, сапожникам, ремесленникам, рабочим, людям неопределенного рода занятий, вечно пьяным и куролесящим в квартирах, их вечно беременным женам, то есть ко всем въехавшим в дом недавно — Мустафа относился по-другому, он ими брезговал, он равнодушно смотрел мимо и порой не здоровался… Они отвечали ему злой насмешкой, но он их не боялся.
