Возвращаясь домой, я всё обдумывал совет Погодина. Я понял хорошо, что он для меня неисполним. И сам я никогда не решусь пойти к министру двора, и никто из моих товарищей не осмелится выставить себя представителем от имени всех дворовых людей. Да и на покупку блюда нет.
Через два дня, 18 мая, был высочайший выход в Кремле. Едва Государь вышел на крыльцо Чудова монастыря, как площадь вся огласилась неумолкаемым «ура».
Орали все неистово, как сумасшедшие. Я был как пьяный, кричал вместе с другими до хрипоты. Государь, окружённый генералитетом, сошёл вниз и сел на серого коня. Я успел-таки подать свою речь в конверте одному из генералов. Очень опасаюсь, что генерал просто бросит её и не покажет Государю.
19 мая Александр Петрович Глушков предложил мне остаться у него в услужении с жалованьем по восьми рублей в месяц. Я согласился.
Следовательно, моя барыня не пожелала больше иметь меня у себя за грубость. Долго плакал…
25 мая получил от М. П. Алексеевой славный выговор за то, что помогал советами дворовому Костину, как освободиться ему от генерала Алексеева и выручить своё платье, которое тот не хотел отдавать.
— Я не думала, — говорила она, — что ты такой способный и в тебе совмещаются так много дарований. Подумайте только, что это за человек. Он в одно и то же время и поэт, и сутяга, и лакей.
В июне месяце был занят хлопотами по поводу постройки дома Александром Петровичем, весь ушёл в это дело и поэтому так и не написал статьи, задуманной мною, о необходимости начать сбор на постройку благотворительного дома. К тому же боюсь, что надо мной станут глумиться.
В июне же барыня Марья Петровна переехала на новую квартиру. Прощаясь, она велела заходить к ней, сказала, что не берёт меня с собой потому, что я необходим Александру Петровичу при постройке дома, и дала двадцать пять рублей.
Поблагодарив её со слезами на глазах, я поцеловал у неё руку и после её ухода написал стихи, в которых вылилось моё настроение.
Я вижу грустно, что теперь
Мне отворилася уж дверь
Из дома, сердцу дорогого,
Куда из края я родного
И от родных был привезён
И там в лакеи возведён,
Где прожил столько лучших лет,
Где погубил свой жизни цвет.
Душой и телом я изношен,
Как кость обглоданная брошен.
Вспомнив, что преосвященный Филофей хотел когда-то взять меня к себе, я написал ему. В августе барин как-то сказал мне, что владыка велел передать, что теперь для меня у него места нет. Вероятно, ему доложили, что я изменился.
