Именно то же самое ты, прославленный, сделал для меня. Ты, столь часто стяжавший венки в состязаниях на поприщах Гермеса Красноречивого,[226] теперь в нескольких своих строках достиг вершины искусства; поистине, ты подобен гомеровскому Одиссею, который, сказав лишь, кто он, поразил феаков.[227] Если тебе требуется немного моих дружеских курений, то мне их не жалко. Ведь часто и менее сильный оказывается полезен более сильному, как видно из басни о мыши, спасшей льва.[228]
Предание гласит, что орел, желая проверить, законно ли рождены его орлята, возносит их, еще не оперившихся, в область эфира к лучам Гелиоса, чтобы из свидетельства этого бога узнать, он ли является отцом этой семьи или это — внебрачное и чуждое ему отродье.
Так и я приношу тебе мои сочинения, как Гермесу Красноречивому; если они выдержат испытание твоего слуха, то от тебя зависит решение, передать ли их на суд людей; если этого сделать нельзя, то отвергни их, как непричастные музам, и сбрось в реку, как внебрачный приплод.
Также и Рейн отнюдь не поступает с кельтами несправедливо, увлекая в свои стремнины незаконных детей и мстя таким образом за оскорбление супружеского ложа; а тех, кого он признает рожденными от чистого семени, он выносит на поверхность своих вод и возвращает в объятия трепещущей матери, давая этим спасением ребенка непреложное свидетельство чистоты и непорочности ее брачного союза.
Философу Евгению
Дедал, как гласит предание, вылепил Икарию крылья из воска и осмелился насиловать природу с помощью искусства. Что до меня, то его искусство я хвалю, но его решения не одобряю; из всех людей только он один решился доверить .опасение своего сына непрочному воску. Однако я желал бы, как говорит теосский певец,[230] изменить свою природу и стать крылатой птицей; но, конечно, я сделал бы это не ради того, чтобы взлететь на Олимп или чтобы испускать жалобные любовные вопли, нет — я полетел бы к подножию ваших гор и заключил в мои объятия тебя, "заботу моего сердца", как говорит Сапфо.[231] Но поскольку природа, замкнув меня в темницу человеческого тела, не хочет, чтобы я взлетел ввысь, то я лечу к тебе на тех крыльях, которые у меня есть, — я пишу тебе и, насколько это возможно, я уже с тобой. Вот потому-то — а не по какой-либо иной причине — Гомер и называет слова "крылатыми", что они могут летать повсюду, подобно тому, как самые быстрокрылые птицы летят, куда им угодно. Пиши и ты мне, друг мой; ведь ты, так же как я, если не более, владеешь этими крыльями речи, на которых ты можешь долетать к своим друзьям и делать их такими счастливыми, как если бы ты был с ними.
