Однажды, стоя на крыльце и глядя, по обыкновению, из-под руки на дорогу, мы спорили: мужик, нет, баба. И что-то сияло издали и сбивало нас с толку. И вот подошел человек с улыбкой. Все 32 зуба золотые, а улыбка была навсегда, потому что рот у него не закрывался — разодранный или разрезанный — и из него текла длинная слюна. Михалыч. Его прислала к нам общественная организация «Тюрьма и воля». «Ну что ж, Михалыч, организация почтенная, заходите, гостем будете…» — «Я не в гости, я жить».
Михалычу было 54 года. 28 на воле, 26 — в тюрьме. «А за что, Михалыч, столько вам определили?» — «Да за мелочь. Возьмешь с завода то, возьмешь это». Что-то поделывал у нас Михалыч, но недолго. Украл 400 рублей. Накрыли его, он легко признался, но сказал, дескать, не жалейте об них, я вам отплачу. И стал мало бывать дома — все шире делал круги по деревням и носил нам оттуда краденое. Принес даже икону Богоматери — большую литографию в золотой фольге и выгоревших цветах. И хвастался боевыми подвигами: кто-то его хотел пришить, а он возьми да проколи все шины, кто-то еще что-то… Я: «Михалыч, расстаемся, больше ни дня чтоб у нас не оставался». Он: «Ни за что». Я: «Без разговоров». Он: «Так я же люблю!» — «Воровать?» — «Нет, вас. Влюбился. За всю жизнь. Не могу пережить…». И глазом сверкнул еще жарче, чем зубами. Дело было среди огорода, вокруг никого. Я пошла на Михалыча, и он наконец ретировался. Зашел за горизонт. Только деревенские мужики поминали его матерным поминанием.
В те времена я должна была часто уезжать, чтобы ходить по коридорам и кабинетам. Это угнетало. В поддержку себе я держала мысли о своей бабушке, которая тоже ходила по кабинетам ГУНО, МОНО, РОНО, и ходила босиком. У нее была колония для сирот в 1920–1924 годах.
И вот однажды я убыла по неотложному делу. Тогда валил к нам народ по призыву TV, а нам нравилось жить под лозунгом: «Любутка принимает всех!». Но, уезжая в дальний путь, я сделала ревизию ходокам и как коза, у которой семеро козлят, не велела без меня отворять двери. Ответственность возложила на человека, который жил у нас уже около недели. Его звали Борис, речь интеллигентная, возраст — лет 40, судьба сложная («потом расскажет»). Он сразу взялся за все наши прорехи и повел дело с умом и достоинством. Уезжая, я сказала: «Вот как вы быстро сделали у нас карьеру! Меня не будет несколько дней, вы оставайтесь заместителем, а то они хоть и молодцы, но дети же…». Спустя назначенный срок, только выползла я из-за бугра по снежной каше, как бегут ко мне двое — маленький и большой — без дороги, какие-то чумовые, растрепанные. Ближе — узнаю: высокая черная — Она и маленькая овальная — Маша. «Что, что такое?» — «Мы, мы — он…» сказать ничего не могут, кое-как объяснили на своем языке: дядя Боря — педофил.
