– Я тебе рассказал всю правду, Ядвига: не знаю, как это получилось. Котёнок, дети, собака, молнии… Я ничего больше не понимаю.
– Но ты сказал, что управлял камнем? – голос сестры был напряженным, но не обвиняющим. Она хотела помочь.
– Да, управлял. Молнии… Хотя, нет, я… Я просто не знаю! Тот мальчик, он тебя не обманывал; зачем ему меня защищать, ведь это я убил его пса! Убил, когда приказал перстню защищать нас! Я не знаю, как именно я это сделал, но…
– А Катарина? – безжалостно спросила Ядвига. – Она заступалась за тебя, и потом её убило?
Ему хотелось бы сказать неправду, но с Ядвигой это было невозможно.
– Нет, – тихо ответил он. – Катарина не заступалась. Когда они хотели убить котёнка, когда смеялись надо мной и угрожали – она молчала, просто стояла, словно чужая. Может… Может быть, просто в тёткины россказни поверила?
Ядвига не ответила; она сидела, закрыв лицо руками, и лишь раскачивалась из стороны в сторону. Лишь ей одной Андрюс осмеливался говорить, как есть – для родителей, соседей, родственников история с молнией оказалась убедительной. Катарину отпели и похоронили, как полагается; вот только зловещий шёпоток, что преследовал семью органиста Йонаса со дня исчезновения Агне-ведьмы, не утихал и после похорон Катарины.
Ядвига теперь не запрещала Андрюсу выходить и лишь молила его прятать котёнка подальше от родителей и тётки и не брать с собою на улицу. «Ты что же, боишься за него?» – спросил её как-то Андрюс, пытаясь улыбнуться. «Не за него, – ответила сестра. – За тебя. И вот за них». Она кивнула на отца и мать: те с одинаковым, застывшим выражением лиц собирались в церковь.
– Мы пойдём с ними, – решительно сказал Андрюс. – Не бойся никого. Мне ничего не сделают. А изумруд Агне я больше никогда не стану носить с собой. И постепенно всё это забудется. Всё будет хорошо, вот увидишь.
Он говорил это, стараясь приободрить сестру, но прекрасно знал, что Ядвига ему не поверит. И сам, разумеется, тоже не верил.
Среди высоких шумящих сосен было светло, привольно, по-летнему радостно. Но Андрюс отчего-то стремился дальше, вглубь леса, в низину. В мёртвую тишину, которую нарушало только робкое пение ручейка да комариный писк. Птицы и те смолкали в этой чаще, а вот ароматы леса, напротив, становились яркими, тяжелыми до головокружения. Даже солнечным днём здесь было сумрачно.
Крошечное лесное озерцо с маслянисто-чёрной водой казалось очень глубоким, настолько, что аж даже смотреть страшно. Мальчик садился на берегу, опускал Тилуса на мягкий мох, чтобы тот побегал и порезвился вволю. Андрюс одновременно и любил это место, и побаивался его. Любил – потому, что сюда его беспрестанно тянуло, тут ему становилось до странности спокойно. А опасался он оттого, что стоило только прийти сюда вместе с Тилусом и изумрудом – последний начинал тревожно помигивать, и ещё его густо-зелёная глубина становилась всё светлее, прозрачнее, потом розовела… И наконец превращалась в кроваво-алую! На самом деле, пока что так произошло только один раз, но у Андрюса тогда душа ушла в пятки; Тилус тоже перепугался. Андрюс принялся оглядываться: не иначе, даже здесь, в глуши они были не одни!
