Глава четырнадцатая
Солнце академика Загородного
Издали это было похоже на установку новой гигантской радиомачты. Вблизи глаз различал причудливый переплет стальных лесов, падающие клетки подъемников, хищные клювы кранов, дрожащие реи напружинившихся цепей. У дощатого забора, перегородившего Советскую площадь, не прекращалась толчея.
– Вишь ты, – рассказывал человек в подозрительной кепке и сапогах бутылками, – большевицкое солнце устанавливают.
– Какое там солнце – отозвался рыхлый мужчина в пенсне и мягкой каракулевой шляпе, – обыкновенная фабрика ультрафиолетовых лучей.
– Гражданин, – ядовито остановил его человек в кепке, – вы думаете вам сквозь очки все видно? А я вот и без очков в любой темноте сумею солнце разглядеть.
– Интересно знать, уважаемые, – ехидно спросил, проталкиваясь к спорящим, лиловый старичок с брезентовым портфелем:
– Как это солнце отпускать будут – по книжкам «Коммунара» или всем без изъятия гражданам кроме лишенных избирательных прав?
– Тебе, надо думать, дадут, – ответил ему человек в кепке, косясь на брезентовый портфель, – ежели, понятно, к тому времени не вычистят по первой категории.
Локшин подошел к забору.
– Гражданин, не стеклянный, детям не видать, посторонись!
Толпа у загадочных лесов с каждой минутой росла.
– Искусственное солнце, это – все одно, что сахарин вместо сахара. А только, – тут человек чрезвычайно неопределенной и модной внешности сделал паузу, – а только при чем тут, граждане, приказ? Три смены. Глядите, граждане, диктатура требует, чтобы как каторжные работали и день и ночь!
На корявых досках забора, пестрея разнообразными шрифтами, маячил давно знакомый Локшину приказ ВСНХ.
– Товарищи, – сказал он, – что ж особенного? Рабочий день все равно семь часов.
– Семь? – злобно переспросил человек в кепке, – кому семь, а кому сдыхать всем.
– Почему же, собственно? Я не понимаю…
Локшин действительно не понимал, почему эти люди в кепках, в фуражках, в прошитых фетровых и меховых панамах, с четыреугольными, плохо выбритыми лицами, так враждебно встречают каждый взлет фантазии, каждое неожиданное слово. Он болезненно остро почувствовал, что он, Локшин, со всем своим интеллигентским ораторским искусством, ничего не может сказать этим людям, никак не сможет их переубедить. Может быть, здесь Сибиряков и Кизякин – эти скучные флегматики революции – нужнее, чем он, может быть, они своим хладнокровным косноязычием сумеют поднять всю эту массу до революционных высот.
