За несколько лет, отделявших этот момент от кратковременного романа с Женей, за эти несколько лет, занятый переписыванием цифр с документов на карточки и не менее скучными заботами о заработке, о все возраставшей семье, занятый, наконец, поглотившей все его существо идеей, Локшин ни разу не оставался наедине с чужой женщиной, которая бы при том так очаровательно вскидывала на него свои тоже очаровательные брови.
– Я понимаю, вам некогда. Заседания, организация, доклады… А вы знаете, я еще с тех пор – помните этот диспут – заинтересовалась вашей идеей…
– Конечно, помню, – стараясь стряхнуть досадную неловкость, ответил Локшин, – это ваша записка на обертке от шоколада…
– Записка? Не помню… А впрочем, все может быть… Я как сейчас слышу вашу речь. Так грандиозно – вечный день, вечное солнце…
Она опять внимательно взглянула на него и, поправляя платье, небрежно прикоснулась к его колену. Локшин почувствовал, что он краснеет и в то же время тело его переполнилось душной теплотой. Он переменил позу, и его рука легла на ее платье. Она, словно не заметив этого, продолжала восхищаться первым выступлением Локшина и его «грандиозной», по ее словам, идеей. Ободренный этим, он подвинулся к ней еще ближе и уже не угадывал только, но чувствовал ее теплоту.
– Можно? – послышался за стеной знакомый голос. Лакшин быстро отодвинулся, виновато оправил брюки, сморщившиеся на коленях.
– Саша! Ты здесь! Наконец!
Буглай-Бугаевский бросился к Локшину и так же, как в Доме Герцена, ткнулся носом в его грудь.
– Ты что раньше-то делал? О чем думал? Дурак, честное слово дурак! Да ты не обижайся, я по-дружески. Ведь я бы за это время… Эх!.. Впрочем, что ж это я – ко мне гость, а я как идиот…
Буглай-Бугаевский бросился в соседнюю комнату и, вернувшись с наполовину опорожненной бутылкой коньяку, налил две больших рюмки.
– Не пьешь? Ну, ладно…
Бугаевский выпил одну рюмку, потом другую, наполнил их снова и выпил обе прищелкнув вместо закуски языком.
– Ну ладно, ты посиди, а я сейчас приду.
Бугаевский вышел из комнаты так же стремительно, как и вошел, и больше не возвращался. Ольга, сделавшись вдруг чужой и серьезной, встала с дивана.
– Мы пройдемся немножко – хорошо?
И, небрежно скинув цветастую туфлю, сказала:
– Вы не глядите, я только переменю обувь.
Локшин не смотрел, но успел заметить небольшую обтянутую тонким чулком ступню и белое кружево, сверкнувшее из-под короткой юбки.
На улице было темно. Горластые комсомольцы ходили с чадными факелами. У пылающего огнями иллюминаций Моссовета праздничная толпа старалась перекричать оратора, а оратор старался перекричать толпу. На Кузнецком, на трех перекрестках гремели, ревели, стонали неистовые оркестры. Лирические тенора валторн смешивались с вибрирующими альтами саксофона, пронзительный дискант окарины врывался в гущу медноголосых басов, пели гавайские гитары, надрывались флейты. Тысячи пар, сходясь и расходясь, танцевали широко популярный массовый «танец молодых», являвший собой пеструю смесь чарльстона, фокстрота, клубного недомыслия и польки-краковяк.
