Старец все молча выслушал, время от времени крестясь и сказал:
– Сын погибели, трудный твой случай. И будет долгий путь покаяния и искупления этого тяжкого греха. Ты вновь распял кроткого Христа. Начни подвиг покаяния с крестоношения. Сзади к моей келье прислонен покаяльный крест. Он большой, тяжелый, кое-где и гвозди из него торчат. Раздевайся весь до белых исподников, взваливай на плечи оный крест, яко благоразумный разбойник, и неси его через семь окрестных деревень с плачем и криком: «Простите меня, люди русские, простите меня, сына погибели!» На это у тебя уйдет трое суток. Собачки тебя покусают, мальчишки камнями покидают. Это – хорошо. Терпи на свою душевную пользу. А потом опять ко мне придешь.
Сидя на завалинке кельи, я с удивлением рассматривал прошедшего мимо босого, лохматого, в белых кальсонах мужика, со стенанием тащившего на спине могильный крест.
– Сполняю питимию, – сказал он мне.
Я сидел и размышлял. Вот если живешь в деревне и ходишь в единственный, какой Бог послал, храм, проблем нет. А вот в большом городе, как например в Москве, где сейчас 300 храмов, возникает вопрос: в какой храм ходить? Если по принципу, который ближе, то можешь не всегда в точку попасть. Советов по этому поводу мне никто не давал, но я больше тянулся в такие храмы, которые никогда не закрывались, основательно не грабились и дотла не разорялись врагами Христовыми. Но все же и там мне было не по душе. Особенно претило концертное пение с его бесчинными воплями, при котором невозможно настроиться на благоговейное внимание к церковной службе, а еще мне не нравилась общая исповедь, после которой как пришел грешником, так и ушел. Стал я ходить по монастырям и монастырским подворьям. Нет, чтобы зашорить себя и принимать все как есть, так нет же, подобно разборчивой невесте я браковал какую-то кисло-сладкую безмятежную монастырскую атмосферу, постные лица гладких монахов и монахинь, многоплотие архимандритов и наместников, клиническую чистоту помещений, множество ковров и цветов, изысканную барочность нарядных храмов. И еще я заметил много суетливо бегающих молодых людей в подрясниках, с озабоченными лицами и печалью в глазах. Все они были поджарые и быстры на ногу и мельтешились с раннего утра до вечера. И особенно меня поражало, что все силы этих послушников и трудников и физические, и духовные были растрачиваемы на приумножение материальных монастырских благ, на стремление часто непосильным трудом приумножить степень комфортабельности проживания в монастыре, бесконечное наружное украшательство. И все это делалось, казалось, в ущерб духовному возрастанию и совершенствованию. А я, читая Евангелие, всегда понимал, что главное – максимально трудиться для получения духовного плода и минимально для угождения плоти: толькотолько, чтобы ее прокормить, но не баловать и не нежить.
