Я не очень люблю вспоминать тот период времени, потому что это всегда болезненно тяжело. Но и не забыть я тоже не могу. Хотя порой мне кажется, у меня никогда не было той жизни, в объятиях любимых родителей и с той беззаботностью, присущей только детям. Обычно в такие моменты очень сложно поверить, что моя жизнь не началась с вызова в кабинет директора школы и известия, произнесенного сухим тоном кем-то из чиновников: “Твои родители погибли. Нам очень жаль”. Мне было двенадцать, и мой маленький мир умер вместе с ними. И да, я вру, когда говорю, что в этот момент начался новый этап жизни, потому что нечему было начинаться. Мертвенно-опустошённый я сидел на стуле и смотрел на директора школы и местного психолога в надежде, что кто-нибудь из них скажет, что всё это шутка, что это неправда, и мои родители, как и было им положено, ждали меня дома к обеду. Но все молчали, а я умирал, медленно и безвозвратно. Впрочем, я уже тогда понимал, что никто из них просто не способен был мне помочь.
Я часто вспоминаю их. Папу и маму. И каждый раз внутри всё болезненно сжимается. Это очень знакомая боль. Правильная. В ней заключена вся моя любовь к ним, вся моя память. Я никогда не сопротивляюсь ей. Ведь если я её чувствую, значит они всё ещё со мной. Это то немногое, что до сих пор связывает меня с ними спустя годы и десятилетия.
После мирных звуков нашего дома, тихого маминого голоса и многочисленных историй отца, жизнь в интернате показалась до невозможного громкой. Там уж точно было не до тишины. Вопли, крики, разборки, детский плач и непрекращающийся шум в ушах, раз за разом принимающий образ чужого незнакомого голоса, звучащего как приговор: «Они не придут. Нам жаль». И пусть я молчал днями, неделями, месяцами, на самом деле внутри себя я кричал. Кричал о том, как ненавижу эту жизнь, как я ненавижу себя, как… ненавижу родителей за то, что оставили меня одного. Нет, мозгами я, конечно, понимал всё, но сердце… Ему было не объяснить, что родители ни за что не бросили бы меня, если бы не авария и один пьяный мудак. Слово как-то само собой однажды пришло на ум, наверное, кто-то из взрослых случайно обронил, а мне вот в душу запало.
Выбраться из этого казалось почти невозможно. По крайней мере, самому. Я тонул, тонул… и всё никак не мог достичь своего дна, чтобы просто лечь и уснуть, раз и навсегда. Но мне повезло. У меня была моя рыжая фея, Лена, раз за разом ставившая на мне свои безумные психологические эксперименты и самая лучшая в мире Саня, отчего-то с тем же упорством включавшаяся в них. Она приезжала, а я смотрел на неё отрешённым взглядом и не мог понять, что им всем от меня надо. Я молчал. А они воевали. Со мной и за меня. А потом к битве подключился Стас. Мы дружили с самого детства и стали братьями ещё задолго до аварии, которая так бесчестно забрала жизни моих родителей. Но в тот день, когда он впервые пришёл ко мне на встречу, я практически ненавидел его, потому что он был частью какой-то той, прошлой, безвозвратно ушедшей жизни. Словно отражение меня самого и напоминание об утерянном, он стоял передо мной лохматый и лопоухий, а я мог думать лишь о том, что скоро он уйдёт, и там, за дверью, его ждёт Саня. От этого моё одиночество тут же становилось на порядок острее и страшнее. В тот день мы подрались. Хорошо, что Саня этого не видела, пока они с Леной были за дверью, я лупил Стаса кулаками, а тот бил в ответ и орал мне, что я слабак, раз так легко сдался. Даже не представляю, откуда в двенадцатилетнем мальчишке могло взяться столько мудрости, но именно это привело меня в чувство. После драки мы долго сидели с ним на полу, устало привалившись к стене, и ревели, очень по-детски размазывая сопли и слёзы по лицу.
