– А вот ты? – повернулся он. – Зачем ты вяжешь? Я же знаю, я же видел, что ты распускаешь петли, как только приближаешься к окончанию.
– Вот потому, что «Одиссея» никогда не была твоим любимым произведением, поэтому и не понимаешь.
– Я не настолько темен, чтобы не знать ее, даже если и не люблю. Пенелопа распускала ткань, чтобы оттянуть время до появления Одиссея. Она ждала его. И не хотела уступать женихам. А ты?
– Я тоже жду.
– Кого?
– Людей.
– Зачем?
– А зачем Пенелопа ждала Одиссея?
– А кому ты не хочешь уступать?
Он не ответил.
– Призраки, призраки, призраки… – тихо сказала она. – Даже сейчас все эти призраки авторов. Даже сейчас…
Он не ответил.
– Никто не узнает, – сказала она. – Они не узнают. Другие не узнают. Никто. Ничего. Не узнает.
– Я знаю, – печально сказал он. – Я знаю. Я знаю, что просто не успел это придумать. Они – успели. А я нет. Я опоздал придумать. Просто опоздал.
– Придумай заново. Придумай чуть по-другому. По-другому.
– По-другому я не могу. Я придумал именно так. Тоже – так.
– Но почему не хочешь попробовать иначе?
– Потому что иначе – это не так, как я хочу. Не так, как я хотел с самого начала. Не так, как я придумал в первый раз. Это будет мертвое, мертвое с самого начала.
– Но даже если ребенок… мертв… его же все равно нужно… извлечь, – с трудом, запинаясь, сказала она.
– Мне негде хоронить своих мертвецов, – ответил он.
– К твоим услугам весь мир.
– Я не могу, – покачал головой он. – Может быть, раньше… Но сейчас – не могу. Сейчас – нельзя.
Она промолчала.
Он вышел на балкон.
С высоты двадцатого этажа город казался игрушечным макетом, позабытым заигравшимся неряшливым ребенком. Где-то там, в деревьях, нервно щебетали птицы, кто-то, – ему не было видно, наверное, собака, – мелкой вальяжной трусцой перебегал дорогу, а с севера, заслонив собой уже почти все небо, шла огромная черная туча.
– Будет ласковый дождь, будет запах земли.
Щебет юрких стрижей от зари до зари, —
медленно произнес он.
Туча надвинулась над головой, вплотную, кажется, еще чуть-чуть, и она расплющит здание, сомнет его, вдавит в землю.
– И ни птица, ни ива слезы не прольет… —
тише сказал он, спрятав за вздохом следующую строчку.
Крупные капли ударились о перила перед ним, забарабанили по мостовой внизу. Он скорее понял это, чем услышал или увидел. А потом весь мир вокруг исчез за плотной и грубой занавесью ливня.
Он стоял еще долго.
И молчал.
Потом шепнул совсем тихо, словно боясь разбудить кого-то:
