Что? Ишь ты…Догадлив, однако… Х-хе… Да, было дело… Не только багор я с “Машки-Целки” прихватил, не только…
Ладно, уговорил… Подожди, сейчас… Подальше держу, мало ли… Ну на, смотри… Серебро? Старинная штучка, продать бы ее, но… Не могу расстаться… Знаешь, если б не она… Подумал бы, что пьяный в палатке провалялся, что привиделось все…
Никому ее не показывал. Никогда. И не рассказывал никому. А знаешь, почему тебе рассказал? И показал? Нет, брат, не за водку твою, не за культурное обращение, нет…
Глаза у тебя такие же. Те же самые, что мне пять лет снятся. И взмах тот снится, и “Машка”, вдали исчезающая…
Вот так вот Адель и смотрела… Именно так… Не смотри так, будь другом. Не надо. Не смо…
Старшина Косаргин никакого криминала не обнаружил – пил Гаврилыч крепко, все знали. Хоть и глотал что казенную, что первач, как воду, без видимых глазу последствий – но свой-то организм ни твердой походкой, ни уверенной речью не обманешь… А вчера, похоже, усидел три поллитровки в одиночку за вечер – и не выдержал мотор у старого браконьера.
Доктор Волин, с большим трудом извлеченный из участковой больницы и из недельного запоя, явился в обнимку с трех-литровкой разведенного медицинского и вписал недрогнувшей рукой в нужную графу: сердечная недостаточность. Недрогнувшей – это выражаясь фигурально. Кисть тряслась, как на вибростенде, почерк был самый “медицинский” – нечитаемый.
Отыскав в спартански обставленной халупе документы умершего, Косаргин удивился дважды. Сначала возрасту, потом имени – Гаврилыч оказалось не отчеством, как много лет все вокруг считали – скорее, образованным от имени прозвищем. Звали покойного Гавриил.
Вскрытия не проводили.
Небольшой старинный кинжал в доме Гаврилыча не нашли.
Да и не искали.
