− Вы служите здесь, князь? − леди Филлмор, подобрав тисненые вожжи, кивнула на особняк, принадлежавший Российско-Американской компании.
В знак согласия Алексей прикрыл веки и тут же поинтересовался:
− Вы всегда так блестяще догадливы?
Она гордо откинула голову и умело подхлестнула лошадей:
− Нет, князь, но я привыкла наблюдать и делать выводы.
Коляска пересекла Исаакиевскую площадь, по которой, развевая свой красно-желтый сарафан листьев, без оглядки бегала за ветром влюбленная в него поземка.
В тот день они наслаждались итальянской оперой, ели бисквиты, запивая «Вдовой Клико»18, а позже много катались вдвоем до одури.
− А bientфt!19, − бросила напоследок Аманда и исчезла в сопровождении степенного швейцара, стуча каблучками по наборному мрамору вестибюля.
В памяти Осоргина цветно и живо запечатлелся вишневый ковер, перехваченный сияющими латунными прутьями, и ускользающая вверх прелестная женская фигурка.
Выйдя на улицу, князь, прежде чем отправиться домой, постоял еще малость у скучных, присыпанных налетевшей чернобурой листвой ступеней дворца Нессельроде. Видный издалека, графский особняк в тот вечер горел, как резной фонарь. Стрельчатые окна светились веселыми огнями.
После этой встречи была другая, уже не случайная, а за ней еще, еще и еще…
Так потекли недели чудесные и восхитительные… Алексею Михайловичу хотелось, чтобы они тянулись вечно. Помыслами и душой он теперь был целиком с любимой. Но разум подсказывал невозможность счастья, отчего князь премного серчал и печалился.
* * *
Наконец кони поравнялись с мраморным громадьем Исаакия; впереди вздыбился застывший в веках Медный всадник. Прохор зычно гаркнул, дернул вожжами, кони свернули с Петровской площади налево и полетели вдоль набережной Невы с ее упругим холодным гранитом.
В кабинете графа Румянцева натоплено было от души, а надымлено − и того шибче: пыхали без устали сразу шесть «турецких трубок», иными словами, весь совет Российско-Американской Компании. Пепел ронялся куда ни попадя.
Сердца тревогой охвачены были, претерпевая унизительное бессилие. Все дело Русской Америки было поставлено на карту, а его отец-благодетель − граф Румянцев − на шаткую грань. Со дня на день ждали беды за царской подписью.
Офицеры стояли у огромной ландкарты и слушали гнев Михаила Матвеевича, подчас спорили, напрягая ум извечным вопросом: «Что делать?»
Сам Николай Петрович, точно один в кабинете был, никого не зрел, в споре с господами офицерами не участвовал. Сцепив руки на груди, он мерил кабинет крупным министерским шагом, мучительно думая о случившемся, временами задерживался у стеклянных шкафов, тускло сверкающих золотом и серебром переплетов, словно разгадку искал, и снова стучал каблуками.
