Не успев вырыть ямку, я помчалась в уголок сходить по-маленькому. Простонав от облегчения, поползла к ведру, чтобы смыть с лица следы пребывания на нём члена. Вот и все мои занятия на сегодня.
Быстро темнело. В окошечко попадал холодный лунный свет. Я сидела, обняв колени, и завороженно смотрела на крохотный кусочек звёздного неба. Взяла и завыла, гулко и протяжно. С волками жить по-волчьи выть. Открылась дверь с кухни и мне кинули грязное одеяло. И на том спасибо, а то замёрзла.
Утром я проснулась от скрипа двери. Выглянула из-под одеяла, в меня полетело несколько красных яблок. Больше он в это день не приходил. Яблоки оказались жестоко-кислыми, хотя на вид прекрасны. От них живот загудел ещё больше. Постаралась размяться, поделать зарядку, но без еды быстро устала. Целый день пела песни.
— Я плясала, я резвилась,
Песни пела лай-ла-лай.
Ты мне, чудище лесное,
Пирожок мой отдавай…,- затянула я финскую польку, путаясь в замудренном припеве.
А ночью опять выла, но оборотень больше не пришёл.
Следующий день начался с соплей, глубоким унынием и разочарованием в своей никчёмной жизни. Больше не пела и не вставала. Почти всё время спала, несмотря на голод.
Очнулась, как в бреду, Ильич мне в рот грязные тряпки пихал, и делал это очень быстро, словно торопился. Я стала сопротивляться, вцепилась в его мохнатое ухо и попыталась его оторвать. Билась, извивалась. Оборотень вставил мне кляп, и завязал сверху верёвкой. Заломив руки за спину, дал мне по попе нормальных таких увесистых шлепков. Даже через джинсы припечатал так, что кожу зажгло.
Связав меня по рукам и ногам, быстро вытащил, в дом неся, как корзинку и намертво привязал к перевёрнутому столу. Я огляделась, опять всё верх дном, всё валяется, грязно, в добавок бочки упали, рассыпались соль и мука. Жалко, можно было бы ещё лепёшек напечь.
Я сидела без движения и без права что либо сказать и тут в дверь постучали. Оборотень, накренившись вперёд, что зрительно уменьшало его рост, пошел к двери. Из-за печи я не видела гостя, но услышала. Это был мой дед Стасик.
Они вошли в дом. Но дальше прихожей не двинулись. Дед обстановку оценит, поймёт, что человека здесь нет, такой беспорядок. А мой рюкзак, наверно, убран, как и я. Оборотень привязал меня к столу за печкой. Ни дед меня, ни я деда не увидели. Слышала громкий голос Стасика. Он всегда говорит гулко, потому что слышит плохо. Мои мычания сквозь кляп остались им не замеченными. Сколько бы я не билась, пытаясь подать деду знак, что я рядом, ничего не выходило. Кожу натирало, верёвки слишком сильно меня прижимали к ножкам мощного стола.
