Например, если б я был режиссёром, пусть даже с миллионами долларов в кармане, я бы выстроил нечто подобное тому, что забесплатно вижу вокруг „сутки через двое“, а то и чаще.
Геометрически правильные ряды прудов-отстойников с вонючей водой, под тонким слоем которой не менее вонючий ил накапливает в себе все элементы таблицы Менделеева в самых невероятных сочетаниях. Кривоватые мостики над ними, на которые, кажется, кошка ступит — и они развалятся. Покосившиеся решётчатые мачты с прожекторами, из которых горит дай бог один на десяток. Наспех сваренные из бросового металла сарайчики для инвентаря, крытые вперемешку то рубероидом, то линолеумом и подпёртые посеревшими от времени досками. Брошенные чушки электромоторов с выпотрошенными и полувыпотрошенными внутренностями. Выпирающие из земли трубы коллекторов и претендующий на современность дизайна полукруглый пандус для самосвалов, бетон которого уже начал крошиться и осыпаться, обнажая арматуру. Тут же сохранившееся со времён развитого социализма мозаичное панно с ясноглазым широкоплечим рабочим, до середины заваленное отслужившими покрышками. Гул насосов и завывание вентиляции в уродливой одноэтажной коробке здания управления, наскоро собранной из разномастных панелей…»
Воронков увлёкся, пальцы всё быстрее летали над клавишами, словно он описывал окружающее кому-то, с рождения окружённому исключительно красивыми вещами, видящему в окне холёной машины только чистенькие пейзажи, встречающемуся с неизменно добрыми и вежливыми людьми. Интересно, сможет ли этот кто-то поверить в реальность описываемого?
«А над всем этим — мрачное, сочащееся моросью небо, без единого просвета, за которым может быть где-то и есть солнце, но вот только где оно… Зато ночью вполгоризонта встанет кровавое дрожащее зарево, которое даже сейчас угадывается сквозь висящий в воздухе полудождь-полутуман. Почти десяток факелов химического комбината, вознесённые на стометровую высоту, ревут днём и ночью, сжигая те отходы, которые город не решился перерабатывать даже в своём кишечнике».
Сашка усмехнулся, перевёл каретку и закончил сообразно со своими мыслями.
«Может быть, сейчас где-то в обсаженной пальмами Калифорнии или вылизанной Швейцарии, сидит какой-нибудь сценарист-оформитель, под его руками рождаются картины моей несчастной « Южной“, и он гордо воображает, что всё это придумал».
Воронков не знал, что был почти что прав. Только человек, которого он представлял себе, находился не в Европе или в Штатах, а гораздо дальше — может быть…
