– Смотрите! – вдруг прокричала Аламеда.
Все трое остановились. Деревья впереди росли в наклон: их корни с одной стороны утопали в воде, а с другой – цеплялись за крутой, поросший разнотравьем берег, словно пытаясь выбраться из опостылевшего болота. Выше по склону тоже росли деревья, много, целый лес. Могучие, крепкие, с широкими стволами, а на берегу лежала перевёрнутая вверх дном дырявая лодка.
Прошла ровно неделя с того дня, как меня отстранили. Неделя без Лиз. По распоряжению Арольда её перевели в новый корпус, там у меня не было пациентов. Теперь я даже не мог просто столкнуться с ней в коридоре, случайно встретиться взглядами, обедая в столовой, или обменяться двумя фразами в общей гостиной. Моя бедная Лиз… Наверняка, она чувствовала себя преданной. Я должен был непременно с ней встретиться и всё объяснить. Сказать, что я не бросал её. Вселить веру в скорое выздоровление. Но, к сожалению, все мои попытки увидеться с ней обернулись неудачей. Я чуть ли не каждый день торчал в библиотеке, которая располагалась в новом крыле, но так и не застал там Лиз. Мне даже посчастливилось узнать номер её палаты, но едва я вошёл в коридор – тут же наткнулся на старшую медсестру. Она бдела как цепной пёс, чтобы я не приближался к моей бывшей пациентке. Я чувствовал себя преступником, который украдкой пытается нарушить запрет. И моя любовь к Лиз тоже была преступной…
В десять утра заглянул Патрик, мой подопечный из Лондона. У нас он с переменным успехом проходил курс лечения от алкоголизма. Его предки были аристократами, сделавшими состояние на строительстве железных дорог. Семейное дело совершенно не интересовало юношу. Он был человеком непрактичным, рассеянным, немного не от мира сего и ровным счётом ничего не смыслил в том, к чему его готовили. Отец пытался вылепить из сына ловкого дельца, а Патрик хотел стать писателем. Он жил своими историями, дышал ими, любил их, но осуждение со стороны родственников и неудачи с публикациями первых книг постепенно привели его к белой горячке.
Отец Патрика отправил сына к нам в клинику с настоятельной просьбой не только излечить того от пагубного пристрастия, но и выбить из молодого человека навязчивую идею стать романистом. И если с первым я мог и умел бороться, то за последнее я не ручался. Хотя Арольд сказал мне прямым текстом, что пожелание родителя должно быть исполнено. «Вы же специалист по гипнозу, Ланнэ, – заявил он мне. – Вот и убедите юношу, что железные дороги – страсть всей его жизни». Но разве смел я допустить такое кощунство, прочитав черновики Патрика? Познакомившись с его творчеством, я с уверенностью мог заявить лишь одно: это прирождённый писатель.
