Вероятно, поэтому сорняк сомнения так глубоко пустил в ней корни – Кира не успела вырвать его в самом начале, и он незаметно разрастался до тех пор, пока ему не стало тесно и он начал причинять ей какую-то беспокойную тупую боль. Сначала она не могла понять ее природу, списывала свою раздражительность на усталость, сидячий образ жизни, на шефа, который не оставлял ей выбора.
Постепенно Кира даже свыклась с этой колючкой внутри, мешавшей ей радоваться своим успехам. Жак не то чтобы избегал ее, просто предпочитал больше не вступать в длинные доверительные беседы. Но, когда он проходил мимо, вежливо и отстраненно поздоровавшись, колючка больно вонзалась как будто во все ее тело сразу. Кира вспоминала последний разговор с Мерме и отчаянно искала новый смысл в происходящем. Каждый раз поиски не увенчивались успехом, и она впадала в мрачное отчаяние. Весь этот форум, суета, пресс-релизы и согласование текстов казались ей никчемной, бессмысленной возней. Она начинала ненавидеть Мерме за те несколько слов, которые отняли у нее главное – уверенность в том, что она делает большое, значимое, историческое. Кира опять вспоминала африканского трудягу, посадившего лес, и ей становилось тошно от того, что она никогда не сможет избавиться от жажды комфорта. О какой лопате и Африке могла идти речь, если она не могла совладать с собой у витрины «Selfridges» и влетала в манящие двери универмага в поисках «тех самых туфель»?!
За несколько дней до форума Кире все же удалось прийти домой до наступления темноты. Мама с Максом словно сговорились – обрушили на нее всю энергию своего негодования с разницей в полчаса. Поэтому «скайп» в этот вечер обязан был быть включен «безотлагательно», как потребовала мама.
Только когда Кира увидела ее усталое лицо, она поняла, как же соскучилась и как ей, оказывается, нужно выговориться. Московские подружки и так уже все знали: про Давида, про остывающие угли чувств с Максом, про лондонский быт; смеялись над ее новым акцентом и тем, что она забывала русские слова. Иногда с мамой она была даже менее откровенна, чем с подругами, но никогда не испытывала облегчения после разговоров с ними. Мама же была немым психоаналитиком – достаточно было лишь ее присутствия, чтобы Кира почувствовала себя понятой, а вернее, принятой. Этот эффект сохранялся даже тогда, когда на словах они спорили, или же Оксана начинала злиться. Но в ее глазах, несмотря на резкие слова, неизменно светилось «принятие», действовавшее на Киру как отмычка к самым потаенным уголкам ее души. Именно отмычка, ибо добровольно отдавать ключи она никому не хотела.
