Э, нет; мессир Жюльен, кюре из Булье[285], нас ободрил, и мы, заручась его поддержкою, попробовали было очистить от нехристей один из домов, да не тут-то было; тогда половина наших заночевала на первой ферме, половина – на второй, взявши клятву с их предводителя, что никто из его шайки не посягнет на имущество дамы, почтенной супруги знатного сеньора, а вдобавок заставили предъявить нам письменное свидетельство о смирном и честном поведении его племени. Утречком выехали мы оттуда первыми, да так рано, что два часа спустя после восхода солнца добрались уже до Сен-Реми[286]. Местное кладбище показалось нам неплохим местечком для привала, и компания наша решила остановиться там, ибо кто-то углядел, как мамзель де Лавессьер[287] – та самая, что в Массиньяке притворялась, будто собирается платить за ночлег, – утаила ото всех хозяйскую ложку, сочтя ее за серебряную; однако нас не проведешь, мы ее хорошенько потормашили и ложку вытрясли, – она ее засунула себе за корсет. Ну, стало быть, расположились мы на зеленом пригорочке, поросшем шалфеем, мессир Жюльен расстелил свой плащ, и каждый из нас вывалил на него свою добычу. Чего там только не было: четыре сальные свечи, долото, отмычка, краюха хлеба, одна головка сыра целая, другая початая, кожаный короб, надтреснутый горшочек масла, перстень лиможского серебра с жабьим камнем[288], полтора фунта прогорклого сала, лошадиный гребень с выческами, пара гетр небеленого полотна, из коих одна полуобгоревшая (она здорово нас подвела – эти подлые цыгане мигом учуяли запах паленого!), далее, три лоскута от старого саржевого покрывала святого Мексана – желто-красные и здорово обтрепанные по краям, кувшин орехового масла, полсклянки жира, накладная борода и, наконец, пара монет по десяти солей[289] каждая, отчеканенных только с одной стороны (их добыла наша мамзель, срезавши кошелек с шеи одной цыганки, которая попросила ее вытащить ей соломинку из-за ворота); что же касается хозяйкиного пажа, то ему достались ладрины[290], в которые он мог влезть весь целиком, но и то благо, ибо до сей поры этот малый, еще никогда не промышлявший в городе, щеголял в башмаке на левой ноге и в сабо – на правой. Стало быть, поживились мы недурно, но когда пригляделись как следует, обнаружили и недостачу: цыгане-то обошли нас – к ним уплыли обувной рожок, половина маски, два клубка белой пряжи, моток проволоки, кусок сильно дырявой тафты, почти три четверти фунта булавок, пара ложек оловянных и одна фальшивого серебра, пара салфеток тонкой работы – даром что не нашей, третья часть простыни, чулок, набитый орехами, старый часослов на манер Шартрского, футляр для очков, три перчатки, короб для брыжей, наполовину ивовый, наполовину жестяной, затем штопор, воронка, коловорот, кропильница с колокольчиком, которую кюре думал загнать по дешевке, и, наконец, к величайшей нашей досаде, бурдюк из-под вина, принадлежавший нашей хозяйке. Да, ничего не скажешь, в те времена Пуату был прямо-таки академией для ворья, куда там Гаскони или Бретани! Помнится мне, как один форейтор из Мелля
