, имея в виду грех Онана
[221]; этим восстановил он против себя известный католический орден. Во второй книге предлагал он вновь дозволить бордели, но на процессе его обвинили еще и в колдовстве, и нам достались эти самые книги, написанные им в Тей-Шовен
[222]. Неужто вам не случилось прочесть сонет, сложенный в его честь; он в свое время ходил по рукам.
Фенест. Нет, я его не читал, а вы мне не дадите?
Эне. Я знаю его наизусть, слушайте:
Вам
[223] кажется: закон католиков суров –
Лишь праведникам честь, им церковь наша рада.
Но вам и невдомек, что между агнцев стада
Ютит она козлищ, приемлет и волков.
Кайе средь бела дня разврат воспеть готов,
В святые возводя прямых исчадий ада.
Но церкви все равно, она не чует смрада.
И, веру изменив, он не сменил трудов.
Вождь сифилитиков и синдик сутенеров,
Он, защищая шлюх, являет нам свой норов,
А церковь так добра – с любым пойдет в постель.
Безнос ты иль вонюч – что ж, ублажит любого.
Кто хочет, тот входи, – не церковь, а бордель.
Вам, гугеноты, и не снилося такого!
Фенест. Подумать только! Чего только он в свое время ни сулил маршалу Ферваку, да и мне самому должно было перепасть от его милостей.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
О маршале де Ферваке и о клириках из Дворца Правосудия
Эне. Как же случилось, сударь, что маршал, с коим водили вы столь тесную дружбу, не способствовал вашей карьере?
Фенест. Тесную дружбу?.. О да, да! Такую тесную, что один завистник, когда я рассказывал, что мы с маршалом сделали то-то и то-то, мне заявил: «Etiam nos, poma natamus»[224].
Эне. Так обычно говорится по поводу дома, разрушенного половодьем, когда меж обломками плавают фекалии вперемежку с яблоками. При крушении же великих домов наверх всплывают, вместе с отборнейшими фруктами, такие мерзкие нечистоты, что и сказать нельзя. Однако выражение сие верно для шампиньонов, что растут на навозе, но никак не для вас.
Фенест. Ах, вот жалость-то! Знай я тогда же перевод этого изречения, кое-кто из нормандцев оказался бы в больших дураках. Надо вам сказать, что эти нормандцы[225] вечно задирали меня. Иду я однажды по улице и вижу – выглядывают они из окна и потешаются надо мной. А я, как вы, верно, заметили, не бегаю трусцою и не семеню при ходьбе на манер простого буржуа или какого-нибудь там служки, а напротив, выступаю эдак важно и степенно, потряхивая головою в такт шагам, как оно и подобает истинно светской особе[226]. Так эти висельники наняли за одно экю пару барабанщиков и наказали им ходить за мною по пятам. Я сперва было принял их за караульных и – врать не стану, – услыхав, что они лодлаживают свою дробь под мой шаг, сам с удовольствием зашагал под бой их барабанов. Однако спустя некоторое время сомнение меня взяло; что за оказия, думаю: куда я, туда и они! Я останавливаюсь – они тоже, я иду – они за мной. Наконец мне это надоело и я решительно у них спрашиваю: «Какого черта вы за мною бегаете?» На что они мне: «А какого черта вы перед нами идете?» Я им: «Какого черта вы барабаните, когда я иду? «А они мне: «Какого черта вы идете, когда мы барабаним?» Я им: «Какого же черта вы не барабаните, когда я останавливаюсь?» Они мне: «Какого же черта вы останавливаетесь, когда мы не барабаним?» И такой же ответ на все прочее. «Ах, вы, наглецы! – говорю я им наконец. – Башка господня, да я вам сейчас все ваши барабаны к дьяволу попротыкаю!» – «Глядите, как бы мы вам барабан-то на голову не нахлобучили, словно тому кюре из Сент-Эсташа!»
