Действительно, со временем христианству всё труднее говорить с человеком, опираясь на мифы в том виде, как они сложились много веков назад. Поэтому ряд христианских мыслителей – от Апостола Павла и Оригена до Лютера и К. Барта – стремились осмыслить христианство так, чтобы в меняющемся мире оставалась актуальной именно его богочеловеческая тринитарная природа. Так в противостоянии «богослужебной вере» сформировались антропоцентрические традиции европейской философской и неортодоксальной христианской мысли – от протестантской теологии до русской религиозной философии. Эти традиции тем более становились насущными, что в Новое время, как мы видели, начались упадок религиозного мировоззрения в целом и секуляризация, охватившая впоследствии весь христианский мир. Неудивительно, что в этих обстоятельствах значительное место заняли проблемы интерпретации мифологии Евангелия и христологии.
Кант не связывал непосредственно нравственное учение Христа с евангельским рассказом о его жизни и смерти. По словам мыслителя, «в своей исторической части Новый Завет никогда не получит такого признания, при котором каждое его слово воспринималось бы с беспредельным доверием, – ведь тем самым было бы ослаблено внимание к единственно необходимому, к моральной вере Евангелия (курсив мой. – Г. К.), наличие которой состоит в том, что она направляет все наши устремления на чистоту наших помыслов, нашей совести, на добродетельную жизнь»[157].
Кант видел истинную, но очевидно невостребованную природу христианства в «религии разума». Он следовал здесь традиции протестантской мысли, которая, в частности, была отмечена такими вехами, как известное высказывание «нет Бога без человека», приписываемое Мейстеру Экхарту. У Экхарта есть такие слова: «Когда же я отрешился от этой моей свободной воли и получил моё сотворенное существо, тогда стал у меня и Бог, ибо раньше, чем стать твари, и Бог не был Богом. Он был то, что был! И даже тогда, когда появились твари и начали свое сотворённое существование, Он не был “Богом” в Себе Самом, но лишь в творениях был Он “Бог”»[158].
В наше время P. Бультман обосновывал необходимость демифилогизировать Евангелие следующим образом: «Мы не можем сказать: так как Бог правит миром, то Он и мой Господь; напротив, лишь если я понимаю себя как человека к которому Бог обратился в моём собственном существовании, лишь в этом случае для меня имеет смысл говорить о Боге как о Господе мира… Разговор о Боге, если бы он был возможен, всегда должен был бы становиться одновременно и разговором о нас. Так что на вопрос “Как можно говорить о Боге?”, надо ответить: только говоря о нас”»
