Звук этих аплодисментов вбивается в тишину, словно острие молотка. Брюхатый, втиснутый в серый костюм и белую сорочку без галстука Спасский аплодирует, и Ник знает – откуда-то он это знает – что эти аплодисменты совершенно неподдельные, удары арверхностью одной ладони о другую доставляют Спасскому радость. Фишер все еще сидит в своем громадном, кожаном кресле. Его мина говорит о том, что он не до конца понимает, что же произошло. Эта мина не исчезает с вытянутого лица даже тогда, когда, как по сигналу, встают все, кто сидел в зрительном зале, и тоже начинают аплодировать. Ник тоже встает. Ник тоже стоит. Впервые за долгое время он стоит без трости с серебряной ручкой, и его ладони бьют одна в другую.
- Браво! – кричит кто-то. – Браво!
- The Jew did it! The Jew did it! – орет рыжеусый.
Необходимо какого-то малого мгновения, чтобы эти лова прорвались сквозь гром аплодисментов. Еврей. Почему он его так определил? – думает вдруг Ник, глядя на веселое лицо рыжего, который, похоже, уже и забыл, что с начала турнира ставил на Спасского. Почему?
И тут возвращается: тот вечер второго дня сентября 1939 года, и пляж в Буэнос-Айрес, и вечерний прилив, и розовое небо с просветами голубизны. Возвращается ветер, который сделался холодным, словно бы его пригнало с тех сторон, о которых рассказывал Хаим Равахол.
Родился он в 1875 году в Ломже и должен был стать раввином, но еще в ешиве научился играть в шахматы. В хедере же так отточил свое умение, что сбежал в Лодзь и там играл в шахматы по кафе. На деньги. Затем из Лодзи перебрался в Варшаву, там тоже играл ф кафе на деньги и женился с дочкой аптекаря с Гусиной улицы. Это случилось в 1907году. После смерти аптекаря с Гусиной улицы аптека сделалась собственностью Хаима Равахола и его жены, и Хаим Равахол тт же принял решение продать ее, а за часть денег поехал на турнир в Карлсбад, где остановился в самой лучшей гостинице, и был уверен в победе. Он выиграл первую партию, выиграл и вторую, но третью и четвертую проиграл, а в пятой, которую играл с неким Гезой Марочи, случилась наихудшая вещь, которая только может произойти на шахматной доске.
- Пат, - рассказывал отец. На горизонте показывались новые здания Буэнос-Айреса, робкие конструкции без вершин. Отец рассказывал по-польски; Ник его понимал, по крайней мере, ему так казалось. – Я уже собирался ставить мат, этому Марочи, как вдруг поставил гетмана в том месте, в котором… в месте, в котором… Пат. – Он не закочил предложение. – Самая паршивая вещь. И ничего нельзя сделать. Пат.
