вания евреев в Понары. Никто, разумеется, не был об этом преду
прежден и не знал, наступит ли еще одна массовая казнь сразу
вслед за последними или на этот раз перерыв окажется подольше.
Один мой знакомый, который с самого начала хватался за го
лову и клялся, что больше ни дня не выдержит — сойдет с ума,
выдержал, тем не менее, без малого три года. У меня к нему было
срочное дело. Он не приехал на условленное свидание в Вильно, и
на следующий день я одолжил велосипед и утром поехал в Понары.
Утро было не дождливое, скорей только слякотное. Переднее
колесо велосипеда поминутно въезжало в мелкую лужу, и какой-
нибудь лист с дорожки, бурый, поминутно прилипал к шине и про
ворачивался с ней несколько кругов, отлетал как что-то ненужное,
а потом прилипал другой. Над Понарскими горами ветер гнал не
сколько этажей туч, растрепал их все и вытянул в длину, но до
голубого неба не сумел продраться. В оврагах было тихо. На боко-
вых дорогах — пусто-пустынно, и дождевая вода, не взмутненная
проезжим колесом, стояла в колеях. Кому-то перечень этих про
стых фактов может показаться пустым и ненужным. Для меня они
были фоном одного из величайших в моей жизни переживаний. Я
стороной миновал железнодорожный туннель, въехал в березняк.
Здесь велосипед ехал по золотой тропинке, устланной листьями, и
шептал шинами: лип-лип-лип... Сразу за березняком я наткнулся
на часового. Это был эстонец из сформированых немцами нацио
нальных частей СС. Краснолицый, словно порядком подвыпив
ший. Он качнулся, как будто хотел меня задержать, но только по
глядел затуманенным взором и пропустил. Я поехал тропинкой
вдоль железнодорожной насыпи.
Уже издалека виднелся стоящий на станции пассажирский по
езд. Он стоял на боковом пути, не под парами. Тропинка несет меня
вниз, под насыпь, и вот я проезжаю мимо картины, которая вместе
со многими, увиденными в тот день, осталась у меня в памяти, по
жалуй, навсегда. Под низкорослой сосенкой, растущей, как многие
в этих местах, двумя стволами в форме лиры, стоит деревянный
стол. На столе несколько стройных бутылок литовской водки-моно
польки, нарезанный хлеб и круги колбасы. Будто лоток на ярмарке.
Стол окружают несколько человек в мундирах. Я нажал педаль.
"Halt!" - сказал немец в гестаповском мундире. Я вынул документы
и чувствую, что все это вместе отвратительно: и эта водка, и лица
пьющих, и то, что у меня сердце подкатывает к горлу, и эти круги
колбасы, и тот факт, что кто-то так старательно порезал хлеб на
