– Человек должен сызмальства выбрать себе идеал и неукоснительно к нему стремиться, проявляя волю, характер и мужество, иначе жизнь его будет скучна и бессмысленна, – сказал он под конец. – А наша обязанность, как родителей, помогать ему двигаться в этом направлении, особенно на первых порах.
Из всего этого обилии слов доамна Болога усвоила одно, что холить и нежить своего мальчика, как прежде, теперь ей уже не придется, и она горько заплакала. Не подчиниться воле мужа она не могла, он для нее был и оставался непререкаемым авторитетом: учитель жизни, осененный ореолом тюремного мученичества. Нет, о том, чтобы ему воспротивиться, не было и речи, и все же про себя она решила, что будет по-прежнему ласкать и баловать своего мальчика тайком от мужа. С этого дня она с еще большим рвением принялась укоренять в сыне пламенную веру в бога. Муж ей не препятствовал, хотя сам был человеком неверующим, но признавал веру как эффективную систему нравственного воспитания и, кроме того, считал, что вера способствует обогащению фантазии.
Под крылышком любящей матери, без сестер и братьев мальчик рос обожаемым домашним кумиром, но с приездом отца жизнь в доме посуровела, и чуткий, впечатлительный ребенок не мог не заметить этого. Отца он боялся и всячески избегал, испуг, пережитый на вокзале, не прошел даром и запомнился надолго. Счастлив бывал он лишь тогда, когда оставался наедине с матерью или добрейшим протопопом Грозой. Давно овдовевший, одинокий старик часто наведывался лишь для того, чтобы побеседовать с ним, полюбив не по летам разумное, чистое и милое дитя, чьи мечты, фантазии, помыслы были проникнуты неосознанным стремлением и любовью к богу...
Когда мальчику было шесть лет, случилось событие, потрясшее не только его самого, но и всех вокруг. Доамна Болога считала, что сыну пора приступать к ученью, и постоянно толковала об этом со своим другом-духовииком. Оба они считали, что в столь важном и ответственном деле не обойтись без благословения всевышнего, и решили наконец, что в воскресную обедню малыш прочтет в церкви «Отче наш». Замысел этот тщательно таили от отца, боясь, как бы он не помешал. В назначенный день супруги Бологи заняли свое обычное место в церкви с правой стороны у клироса, а мальчик, в новеньком костюмчике, бледный, с горящими от волнения глазахми, напротив них. Трепещущая от страха доамна Болога, казалось, волновалась куда больше, чем сын, и, судорожно теребя в руке крохотный молитвенник, мелко-мелко крестилась. В назначенное время она шепнула сыну: «Иди, мой маленький...» Малыш твердым шагом с высоко поднятой головой направился к царским вратам, опустился на колени, сложил ручки... В тишине, нарушаемой лишь молитвенными воздыханиями, тонкий его голосок, проникновенно читающий «Отче наш», шелковой серебристой ниткой взмыл под звездную синеву купола и опустился на молящихся... Из алтаря мальчику ласково улыбался и одобрительно кивал головой протопоп Гроза, потом Апостол увидел крест, который поднялся и стал парить в воздухе, а под конец молитвы, когда он перекрестился, небеса вдруг раскрылись, и там, в вышине, – хотя было это совсем рядышком, в облачной голубой дымке, – ему явился лик божий, всепроникающий и нежный, как поцелуй матери... И он ощутил на себе живой, проникновенный взгляд огромных, любящих, мудрых и добрых глаз всевышнего, осветивший все тайники его затрепетавшей души... Видение длилось всего лишь короткий миг, у малыша замерло сердечко, глаза засияли пронзительным светом, – его коснулась благодать, и он готов был расстаться с жизнью, лишь бы задержать чудесное видение... Преображенным вернулся он на свое место, и глаза его двумя голубыми искорками светились на побледневшем лице.
