У нас было что-то вроде полиции, но толку от нее было мало. У нее не было никакой реальной власти. Хуже того, все мы считали себя справедливо караемыми жертвами. Все, кроме Мэри, помогали взорвать мир.
Мэри стала меня ненавидеть. Она решила, что это я убил Рэй. Эта мысль росла в ней, как растет и растет свисающая капля, пока не обратилась в хлещущий поток ненависти. Она перестала со мной разговаривать. Большую часть времени только смотрела на фотографию Рэй.
Наверху она была художником и теперь решила вспомнить старое. Раздобыла набор игл и чернил и стала делать татуировки. К ней приходили все. И хоть все рисунки были разные, все обозначали только одно: Я мудак. Я взорвал мир. Клейми меня.
День за днем она набивала татуировки, все больше и больше отдаляясь от меня, погружаясь в работу, пока не стала таким же мастером иглы и кожи, каким была мастером кисти и холста. И однажды ночью, когда мы лежали на раздельных койках, делая вид, что спим, она сказала:
- Я хочу, чтобы ты знал, как я тебя ненавижу.
- Знаю, - ответил я.
- Ты убил Рэй.
- Знаю.
- Скажи, что убил ее, сволочь. Скажи.
- Я убил ее, - сказал я, и я верил в свои слова.
На следующий день я тоже попросил тату. Рассказал ей о сне, который пришел ко мне в ту ночь. Там была тьма, и из тьмы явился вихрь сияющих облаков, который переплавился в форму гриба, а из него - в виде торпеды, нацеленной в небеса, на нелепых мультяшных ножках – вышла Бомба.
На бомбе было нарисовано лицо, мое лицо. И вдруг точка зрения изменилась, я глядел из глаз нарисованного лица. Передо мной была моя дочь. Голая. Лежащая на земле. Широко раздвинув ноги. С вагиной, похожей на влажный каньон.
И Я/Бомба нырнул в нее боеголовкой, и она закричала. Слыша эхо ее крика, я пробрался по животу и вырвался через макушку, наконец взорвавшись убийственным оргазмом. И сон кончился тем, чем начался. Грибовидным облаком. Тьмой.
Когда я пересказал Мэри сон и попросил перевести его в рисунок, она ответилa: «Повернись спиной», и так началось творение. По дюйму за раз – болезненному дюйму. Уж она старалась.
Я ни разу не пожаловался. Она вонзала иглы так сильно, как могла, и хоть я стонал или плакал от боли, ни разу не попросил ее прекратить. Я чувствовал, как моей спины касаются ее славные руки, и обожал это чувство. Иглы. Руки. Иглы. Руки.
Спрашиваешь, раз мне это так нравилось, то почему я вышел, мистер Дневник?
