На шее он носит старинный массивный золотой крест, белье поставляет ему продавец рубашек для английского короля, и каждый четверг около трех он ждет меня посреди сутенеров, которые однажды убьют его, чтобы снять шелковые носки, не забыв прихватить и все остальное.
Он настолько любезен, что не скрывает удовольствия, получаемого от наших игр. Нет даже секундного подозрения в шантаже, самодовольстве или усталости.
Красота его достигла как раз той степени возмужалости, которую я ищу: где-то на полпути между юношей и зрелым мужчиной. Мужественности в нем больше, нежели изящества, он волосат, но эти волосы, разросшиеся по всему телу, мягкие, тонкие и редкие, нисколько не затмевают и не утяжеляют его округлости. У него всегда такой вид, будто он только что из ванны.
В любви между мужчинами меня занимает механическая сторона жестов, холодно-символическая сторона операций, когда сосуды сообщаются и член охотно принимает вид перегонного куба для опытов, не чуждых неким таинственным исследованиям, наподобие алхимии. Это алхимия Наслаждения.
Почему я не вправе позволить ему заполнить собой Все и должен видеться с ним, моим Солнышком, лишь раз в неделю? Дисциплина светил, ведающих о том, что они могут делать вместе и на каком расстоянии обязаны держаться, дабы не уничтожить и не сжечь друг друга, а еще долго кружиться за компанию. Совместное движение — величайшее чудо, если строго следовать Закону, призывающему беспрестанно колебаться между высшей смелостью и сдержанностью, не уступая полностью ни той, ни другой.
Когда моя рука сжимает горлышко его тыквы, полной молока, он закрывает глаза, точно голубь, которого душат.
Еще долго после нашей близости я стараюсь не трогать себя, опасаясь стереть его следы. Слышно, как за перегородкой сутенеры играют на деньги.
Я:
— А мы на что играем?
Он:
— На жизнь.
Ришар:
— Да, твое Солнышко будет преданно пронзать тебя своим лучом каждый четверг — уговор дороже денег.
Из уважения к нему я бреюсь перед самой встречей. Неважно, что мне выделен лишь час в неделю. Все остальные, в другое время — не в счет.
Как приятно натыкаться ладонью на тяжелые плоды могучего Древа, чьи корни прячутся в нем, а крона — во мне! Эти плоды висят у нас по бокам, и уже непонятно, чьи они — его или мои, как неизвестно и то, за что сильнее держится любое дерево — за Землю, где оно укоренено, или за Небо, в котором распускается.
Больше всего я наслаждаюсь той минутой, когда его искаженное лицо бледнеет, а свирепая жестокость сменяется в нем сладостной истомой.
