— Значит, я — первый Ришар, которого ты имеешь, — сказал он.
— Для меня очень важно имя..
— Для меня тоже.
На его синем пуловере были вышиты красный лев и желтый леопард, и я попросил не снимать его какое-то время. Мне нравилось, когда мы были вдвоем голые, с этими хищниками между нашими сердцами.
Сняв эту последнюю одежду, он вытянулся на спине во весь рост, наполовину раздвинув ноги, а я встал на колени рядом с диваном, и мой взгляд оказался на одной линии с его телом, которое чудилось мне разрезанным — великолепным. Какой роскошный, восхитительный ракурс! Похожий есть у одного ученика Микеланджело.
Я сказал:
— Можно тобой полюбоваться?
— Кому не нравится, когда им любуются?
— Даже думая о другом?
— Клянусь, что, выйдя отсюда, вы забудете о нем навсегда.
Волосы рисовали на его золотистых ляжках черные розы, какими усеяны ляжки Малатесты и какими покрыта шерсть пантеры: в тот миг, когда я обратил на это его внимание, он бросился на меня и укусил за плечо. Я тщетно пытался обороняться, но он перевернул меня и впечатался лицом в мой затылок, так что я увидел его лучше, чем если бы смотрел в упор, и вдруг, не понимая, как это произошло, почувствовал, что в меня уперся его член. Затем, пока он держал меня, убежденный, что я уже не вырвусь, у меня под мышкой показался его рот — чувственный и мясистый, как лопнувший гранат.
Никогда раньше я не ощущал самого пленительного удовольствия и самой жестокой боли одновременно. Мне было безразлично — жить или умереть, и я сказал ему об этом, ведь пытка и наслаждение взаимно усиливают друг друга. Под конец я забыл о пытке ради наслаждения.
— Боже, — прошептал он, — какой узкий проход!
— Боже, — воскликнул я, — какой требовательный и твердый прохожий, и какой у него торопливый и тяжелый эскорт!
— Я порвал твое кольцо, так не проси у меня пощады. Эту приятную боль ты впервые познал благодаря мне? Прими ее так, словно мой жезл наделил тебя вторым полом.
После этих сакраментальных слов наши губы слились, и последовал страшный натиск — в два раза сильнее: мы скатились с кровати на паркет, где больше нельзя было отличить его конечности от моих и где мы превратились в странный клубок перемешавшихся корней. Едва я приоткрыл глаза, пытаясь прийти в чувство, как мы душераздирающе вскрикнули в один голос: его сладость растеклась внутри меня, а моя затопила его ладони.
— Значит, — сказал я, — ты сделал так, что теперь я — не только мужчина. Тиресий! Тиресий!
