Зависть, скупость, сладострастие, гордыня, гнев, леность, чревоугодие; разве не позволяет мне то чувство, которое я испытываю к X., воспарить выше всего этого, над всеми страданиями этого мира, над всем? И в чем же тогда зло?
И вновь я не могу сердиться на себя, когда, лишенный сна, как если бы кто-то другой спал за меня, я чудесным образом перемещаюсь, почти не касаясь земли; вес моего тела, мое лицо, мои руки позабыты, остается лишь самая сокровенная часть, самая суть моего существа, более истинная, чем я сам.
Неизъяснимое блаженство — жить одним лишь образом, ясным и чистым, как высшая идея, вознесенным над тобой в ореоле золотых лучей; он — центр, к которому стягиваются силы света, рассеивая тьму.
«— Но, дорогой мой, поосторожнее с чудесами. Мы покидаем их родину».
Нет, вы только послушайте!
Он оставил нас на целые сутки.
— Дама.
Я смотрел ему вслед, а он об этом не подозревал; мой взгляд провожал его, словно королевский эскорт, пока он не скрылся из вида. Теперь, когда я один, его отсутствие дает мне возможность отдыха, передышки, расслабления. Я могу немного подремать с открытыми глазами.
Невозможно — ничто его не отдаляет.
Я вхожу следом за ним в его дом. У него есть отец и мать, его братья дерутся на детской площадке. Я чувствую, что в ближайшие два дня он не будет смеяться тем заразительным громким смехом, который позволяет себе только наедине со мной, словно мы с ним в сговоре, — смехом, напоминающим Брандебургский концерт, где сливаются пение флейты и рокот грома: флейты Фридриха Великого и грома Иоганна-Себастьяна Баха.
Я шпионю за ним. Он — за мной. Я спрашиваю себя, раздражает его эта игра или забавляет, подыгрывает ли он мне или порой принимает ее всерьез. Любая драма, любая тень драмы — в том секундном сомнении, которое я испытываю, пока неопределенное выражение его лица не становится отчетливым, низвергая меня в бездну или вознося к небесам.
Кажется, в V., слегка опьянев, я вплотную приблизил свое лицо к его лицу, и он не отстранился. Если я позволил себе такую рискованную вещь — значит, я уже не владел собой. Но он-то не был пьян.
N. говорит мне при всех:
— Я весьма заинтригован этими «Дневниками». Но как, черт возьми, вы ухитряетесь все время что-то писать?
Можно подумать, у меня нет личной жизни — и как еще я мог бы, не рискуя показаться невежливым, избегать докучливых сборищ, если не притворяться, что я занят работой?
Имитировать его взгляд, жесты, манеру держаться; и уже в себе самом постоянно регулировать пламя в его глазах, уравновешенность его движений, походки и всего его поведения, — из страха, что кто-то разгадает наш секрет.
