* * *
В Джайпуре часто видели пожилую даму в белом, которая читала, сидя в кресле-качалке на веранде своего бунгало. Чрезвычайно тучная, она могла ходить, лишь опираясь на две трости, но ее золотисто-серебристые тяжелые пряди, низко опускавшиеся на прямые брови, все еще были красивы. Эта бывшая актриса без особого таланта трижды выходила замуж, в последний раз — за мелкого раджу, жила за его счет, а овдовев, осталась в Индии, поскольку эта страна опьянила ее так же, как Венеция некогда опьянила мадмуазель Констанс Азаис. Это была Женевьева, урожденная Ванделье, познавшая различные превратности судьбы и множество приключений. Ведь жизнь, подобно приключениям, начинается порою с катастрофы — именно так и случилось с Женевьевой, которая, тем не менее, оканчивала свои дни в достатке и покое.
Бунгало напоминало желтую собаку, лежавшую на солнце в засушливом саду, где нескончаемыми рядами тянулись хризантемы в горшках. Расположенную сбоку веранду овевали листвою ветви плюмерии, а высокие и просторные комнаты бунгало были обращены на северо-восток и сохраняли прохладу. Кухни и помещения для прислуги сгрудились бесформенным барачным лагерем рядом с кучей отбросов, которую исследовали сотни галок и временами навещали грифы. Благородные деревья: серебристые стеркулии, откуда доносилось воркование китайской горлицы, да деревья ашока, в которых на однообразный призыв медника откликался лишь голос пеночки. За десятки лет Женевьева привыкла к белому крику солнца, к прокаженным на улице, к жалобному хору шакалов, каждый вечер приветствовавших луну, к змеям и большим мертвенно-бледным паукам, гонявшим вдоль плинтусов тараканов. Лишенная собственного детства, она создала для себя другое — безмятежный и бесполезный мирок, где была счастлива и смеялась про себя, вспоминая то время, когда не смеялась вообще. Ну а Смерть Женевьева всегда представляла себе прекрасным юношей.
Когда вечернее небо воздымало свою бескрайнюю раковину, Женевьева, опираясь на трости, прогуливалась в саду, часто останавливаясь у лошади, вставшей на дыбы под купой тамарисков, — сильно стилизованной бронзовой скульптуры с подписью «Клэр Пон». Это имя не говорило Женевьеве ничего, но каждый день служанки вешали на шею лошади гирлянду мала — желтых и оранжевых бархатцев с горьким ароматом, из которых плетут ожерелья.
* * *
Летними вечерами Морисетт Латур, тоже любившая гулять, спускалась по террасе и лужайке к Марне и медленно шла вдоль берега. Низко летали мухоловки и стрижи, в ивах с обрезанными верхушками слышались негромкие звуки, а небо со стороны Парижа становилось фиолетовым. Тогда Морисетт чувствовала, как ее омывал свежий воздух, очищая от всех страданий, которые она наблюдала, слышала и осязала днем и которые словно бы к ней прилипали. Стеклянные, пустые взгляды кусавших себя за руки и хронических онанистов, беспрестанные испуганные всхлипы параноиков, лавины ругательств, изрыгаемые буйными маньяками, удары, безумные песнопения, грохот каталок, телефонные звонки и крики боли. А еще запах — старый запах страдания и страха, смешанный с едкими антисептиками и затхлостью безвкусных супов. Вечерний воздух все это изглаживал, пока воды безучастно текли.
