В ту пору все собирались у радиоприемников и с закрытыми ртами и глубокими складками на лбу долго слушали доносившиеся оттуда голоса.
* * *
Это было сильнее Максима — он постоянно намекал на танцора. Алекс это, Алекс то… Он говорил о нем словно против своей воли, зная, что лучше было промолчать. Какое-то принуждение: слова лились из него, будто из источника, хотя он чувствовал при этом беспокойство. Клод-Анри слушал и ничего не отвечал. Для него померк свет. Максим часто сбивался с мысли, запинался, после чего вновь обретал дар речи.
— Как островная птица… райская… Невероятная бабочка, внезапно взмывающая в воздух… Он далеко пойдет…
— Должно быть, Лифарь в этом разбирается.
— Подумаешь… Лифарь — всего-навсего его учитель… видит в нем ученика… э… конечно, сверходаренного…
Клод-Анри подолгу молчал. На сей раз это было не приключение в числе прочих, и он знал, что разыгрывается партия, ставку в которой он заранее проиграл. Летом в Опере спектаклей не было, но Максим возвращался лишь поздно ночью.
Это случилось поздним жарким воскресным утром, когда вдалеке слышалось приближение грозы. Взгромоздившись на подлокотник кресла, Коко дурачился, а затем позволил Клоду-Анри почесать себе голову. Максим подпиливал ногти и все говорил, говорил. Его не было дома один день и две ночи, и теперь он резко выхаркивал объяснение.
— Это что-то иррациональное, этим нельзя управлять… Что-то утробное, это всем известно…
Клод-Анри, как будто не слушая, обращался зловеще-игривым тоном к Коко:
— Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling…
— He один я несу за это вину, если здесь есть какая-то вина, ведь ты часто мною пренебрегал… Ты не слишком-то заботился о моих чувствах…
— Much I marveled this ungainly fowl to hear discourse so plainly…
— Ты в ни чем себе не отказывал, в этом отношении…
— Then the bird said, «Nevermore»…
— Ты должен был о чем-то догадываться…
— Quoth the raven, «Nevermore»…
— Это так трогательно, чрезвычайная молодость, эта особенная красота, ну и потом секс никогда не оставляет равнодушным… Прелестное тело…
— Take thy beak from out of my heart…[5]
— Ну и потом, в конце концов, ты должен сказать себе, что все когда-нибудь заканчивается…
— Крра, — сказал Коко.
— Очень хорошо, Максим. Ухожу я. Сниму комнату в Париже. Но Коко заберу себе.
— Ясно… Это ты у нас «обиженный». Ладно. Я, кстати, тоже хочу переехать. Полагаю, ты сейчас думаешь о черной сумочке, которая, по твоему мнению, принесла несчастье?
