* * *
Отречение Эдуарда VIII, сорокачасовая рабочая неделя и оккупация Абиссинии Италией заставили забыть о вторжении немецких войск в демилитаризованную Рейнскую область: парадоксальная рутина общественных потрясений. «Селена» жила своей жизнью — неторопливой жизнью стареющего дома. Заброшенная терраса превратилась в сырой парадиз для мокриц, фантастические джунгли из неописуемых трав и розовых дождевых червей, темный лабиринт для прозрачных палочников и красно-крапчатых клопов. Летом жабы с берегов Марны пели там на две унылые хрустальные ноты, а временами аллею, заросшую вековечным подорожником, пересекала зеленоватая молния прыгнувшей лягушки.
Клэр бросила курить, а мода укоротила ей юбки. Она очень редко вспоминала о Рафаэле, но, прочитав однажды: «De mortuis nihil nisi bene»[4], поскорее исправила это изречение фразой Вольтера: «О мертвых мы обязаны говорить только правду». Хотя ее видения с некоторых пор стали редкими, она от этого не страдала и всегда оставалась близка к реальности. Пример соседей, да и жизни в целом не способствовал тому, чтобы Клэр Пон питала к человечеству любовь, которой она и так никогда особо не испытывала, пусть изредка и бросала в почтовый ящик Ванделье купюру.
После того как Тай-фун и Па-чу-ли вознеслись к золотым испарениям туманного Элизия, их преемниками стали Чингис и Тимур — той же породы и того же рыжего окраса. Когда являлась призрачная черная молескиновая сумочка, — что, впрочем, случалось редко, — Чингис рычал, а Тимур скулил.
Клэр уже исполнилось пятьдесят два, когда ее жизнь изменилась. Она вышла за одного из своих коллекционеров, старинного друга, чтобы жить вдвоем в небольшой усадьбе в департаменте Луаре́, посреди картин и собак. Тридцатью годами ранее она мысленно увидела это жилище, выложенную плиткой большую залу, залитые солнцем мансарды, лестницу с массивными деревянными перилами и розовые кусты, заглядывающие в окна. Как-то раз Клэр рассказала мужу о черной сумочке:
— Как ты могла с этим жить?
— Да прекрасно, — со смехом сказала она.
— А… тот, кто…
— Я никогда не выясняла… И мне никто не являлся. Об этой давней истории я ничего не знаю…
Если «счастье — это уродство, с которым приходится жить», как говорит Ален-Фурнье, похоже, Клэр сумела очень хорошо к нему приноровиться, пусть даже после восьмидесяти двух и стала туговата на ухо. «Селена» не всегда приносила одни несчастья.
* * *
Неизвестно, почему в тот год Карнавал впервые явился в жилые районы департамента Марна, особенно если вспомнить, что в самом Париже его никогда особо не замечали. Пыльные и пьяные Пьеро, оборванные Кармен, невесть откуда пришедшие полуразложившиеся клоуны с воплями волочились между молчаливыми виллами с закрытыми жалюзи. В воздухе висело зловоние грязного разврата, пота и мерзости — этот старый-престарый запах рабов и каторжников.
