Поехали!
Все, как по команде ворвались внутрь: через окна, двери, проломы в обвалившейся стене.
Горе-революционеры заметались в панике, побросали дешевое бухло, разорались, бросились врассыпную. Кто-то повалился на пол, запутавшись в пьяных ногах, кто-то перекинулся, а мои драли всех без разбору. Не до смерти, а так что бы обездвижить, размазать.
Мне было противно мараться об этих недооборотней, одного сбил, налетев грудью, полоснул зубами по боку, шкуру раздирая. Мне нужен их главный.
И тут выстрел грянул, эхом разнесся по пустынному заброшенному складу, а следом визг раненого волка.
Моего!
И голос их предводителя:
— Так их, братцы, застрелим, как свиней.
Кровавая пелена перед глазами. Никто не смеет причинять вред моей стае!!!
Вперед ринулся, на стрелявшего, уже целившегося в другого волка. Вцепился зубами, кости перегрызая, оторвав кисть вместе с оружием, потом в рожу вонзился, превращая в месиво.
Вкус чужой крови окончательно зверя пробудил. Лютого, голодного, безжалостного, рвущего без сомнений и раздумий, ловящего дикий кайф, когда зубы в чужую плоть впивались.
Кто-то из противников решетку с люка содрал, пытаясь улизнуть от расправы, но его мои парни настигли, разодрав в клочья за считанные секунды, отбросив в сторону первоначальную сдержанность.
Они видели меня, чувствовали меня, поддавались моему безумию, превращая карательную миссию в дикую бойню.
— Главного не трогать! — прорычал на весь зал, — он мой!
Мужик, обернувшись крупным, седым волком кое-как отбивался, ряды его приспешников с каждым мигом редели.
Наконец, раскидав всех, дорогу к этой сволочи проложил и, оскалившись, на него пошел.
Он спину выпрямил, окинул меня гордым, но мутным взглядом.
Дебил.
Прайму не смотрят в глаза, потому что если он взгляд поймает, то уже не вырваться, как не дергайся.
Жирный боров этого не знал. Все, сука, знают, а он не знал! Зарычал и ко мне бросился, да через шаг на пол завалился, скуля от боли, лапами бетон, залитый волчьей кровью, царапал. Остатки его людей замерли, не понимая, почему предводитель катается по полу и скулит, как шавка дворовая.
Все. Игры закончились.
Обернувшись человеком, шагнул к нему и, пренебрежительно пнув в бок, приказал:
— Оборачивайся, живо!
Он перекинулся, через силу, еще пытаясь сопротивляться, конвульсивно дергая лапами. На четвереньках еле удержался, потом поднялся, прижимая руку к разодранному боку, вперился в меня взглядом полным ненависти, с каждым мигом все больше власти над собой давая.
