Когда он остановился, вокруг стало тихо и пусто.
— Лопес, — сказал Ван ден Брукс, — иди сюда.
Из тени возник силуэт. Мария признала в нём рулевого каноэ и почувствовала странный трепет.
— Дружище, — сказал Ван ден Брукс, — ты слишком хорошо поёшь. Берегись: это принесёт тебе несчастье.
И он вручил ему сигару.
— Вы настоящий артист, — сказал Леминак.
Но человек, не сказав ни слова, повернулся спиной и исчез.
— Все эти испанцы, — кисло заметил адвокат, — гордые, как Артабан.
Человек не обратил внимания на его замечание. Ночь закончилась. Они разошлись по каютам.
Когда Мария Ерикова, подобно Хельвену и Ван ден Бруксу, спустилась по трапу, Томми Хогсхед отошёл к стене, чтобы пропустить её. Она слегка столкнулась с негром, белые глаза которого светились в тени. Закрыв дверь каюты изнутри, она стала раздеваться, напевая: «Ti quiero…», неопределённо лаская все родившееся у неё желания и с удовлетворением наслаждаясь грубоватым фимиамом. Но она не могла уснуть. Всю ночь ей казалось, что она слышит дыхание спящего человека, доносящееся с порога каюты, и не осмеливалась открыть дверь, чтобы найти причину этой странной галлюцинации.
Глава IV. Ван ден Брукс представляется. — История одного богача
Я же посвящаю свою талант изображению жестоких наслаждений, не мгновенных, не ложных наслаждений, но появляющихся с человеком и уходящих с ним.
Лотреамон
Когда стюард наполнил богемский хрусталь игристым мозельским, профессор Трамье высказал несколько мыслей о богатстве.
Профессор, бывший учащийся колледжа, упорный кандидат всех конкурсов, пожинавший награды, лавры и медали, стал мастером науки, одним из самых известных врачей в Париже, сохранив от своего скромного происхождения удивительное уважение к великолепию. Он был не вполне уверен, что действительно имеет лимузин мощностью 40 лошадиных сил, апартамент на авеню в Йене и охоту в Солони. По своим залам, в которых все века монархии и Империи отметились своими стилями, своим золотом, своей медью, своим расписным деревом или своим лакированным в соответствии с древней традицией национальной и буржуазной меблировки красным деревом, профессор передвигался неловко и как будто случайно устраивался в слишком пышной комнате.
Тем не менее, он счёл нужным восхвалять богатство.
— Это, — сказал он, — богатство, заменившее героизм. Наши Диоскуры сегодня — это Джеймс Рокфеллер и Пьерпонт Морган. Они кажутся нам заседающими на далёком Олимпе, в золотом ореоле, отделёнными от простых смертных облаками банкнот.
