Сразу же за рекой Василий увидел на многоцветном лугу лесной опушки всадника. Лошадь его шла шагом, поводья свободно провисли. Вгляделся — Боброк! Вот так леший… И значит, никакое это не эхо слышалось в лесу — другая лошадь вела обочь галопный перестук…
«Я так и знал, — хотел с упреком сказать Василий, но смолчал, подумав: — Не поверит, откуда, скажет, ты мог знать?»
А Боброк был серьезен, торопил:
— Солнце высоко уже, а нам с тобой надо до начала потехи клепцы да силы на тетеревниках проверить, на перевесища заглянуть.
Он пустил свою неутомленную, не вспотевшую даже лошадь в галоп. Василий едва поспевал за ним, любовался его изумительной посадкой в седле, не шелохнувшись, будто одно с конем, и успокоил себя: «Ничего, я тоже когда-нибудь буду таким!»
Боброк вдруг остановился перед въездом в глубокую балку, дождался Василия и поймал его коня за оголовье:
— Слушай, княжич! Почин… дробь… лешева дудка… отточка… Зимой живет соловей в жаркой Африке и чирикает, словно простой воробышек, а прилетит к нам, сядет на сухую ветку у мутного вешнего ручья и ну поет-заливается.
— А почему?
— Родина тут его, радуется.
Соловей замолк, прислушался, покосился черной бусинкой на остановившихся всадников, но не встревожился, не меняя позы, снова закинул вверх головку, защелкал, широко раскрывая белый треугольник клюва и раздувая нежное, серым пухом покрытое горлышко.
— Увидишь поющего соловья — жди хабару и счастье. — сказал Боброк.
И хотя, может быть, это вовсе и не верная примета, на сердце у обоих сразу стало веселее. Они проехали до опушки стремя в стремя, а там пустили лошадей настильной скачью.
3
Из клепцов — хитроумных ловушек, сделанных из. конского волоса, на глухариных и тетеревиных токах вынули больше десятка крупных краснобровых птиц. Боброк набожно перекрестился, произнес торопливо:
— Избави меня, Господи, от нищеты, аки птицу от клепиц, и исторгни мя от скудости моей, яко серну от тенета. — Посмотрел смущенно на Василия, покрутил головой, добавил смеясь: — Кому охота в такие силки попадать!
На перевесища он раздумал ехать, сказал, что дичи уже хватит, но Василий попросил завернуть все же в просеку, где стояли перевесы, о которых он много раз слышал и с которых привозили на княжеский двор много уток, гусей и лебедей.
— Тогда возьми несколько косачей, приторочь к седлу, — согласился Боброк и протянул четыре черных с вороным отливом птицы.
Василий подвесил их к луке седла на ременных петлях, стараясь не поломать щегольских, на лиру похожих хвостов. Тушки птиц были тяжеленькие и плотные — словно литые, перо на них нежное, но столь прочное и густое, что под ним с трудом прощупывалось теплое еще тельце, — можно поверить, что в таком одеянии в любую стужу зимой косачи преспокойно ночуют в сугробах, нырнув в них с высоких веток берез. У птиц еще не остыли рубиново-красные надбровные дуги, и не хотелось думать, что глаза под ними, затянутые белесыми пленками, мертвы. А видя, как беспомощно и безвольно замотались в сыромятных тороках головки косачей, Василий вдруг пережил острый укол жалости, которая, однако, исчезла сразу же, как только вернулся азарт охоты при виде перевесов — простых тонких сетей, перегораживающих всю просеку, через которую летят на озеро птицы. Княжеские охотники сидели в скрадках с веревками в руках, Подкарауливали дичь. Василию самому захотелось испытать удачу. Боброк неохотно, но согласился подождать его.
