Но Платон стоит также у истоков другой духовной традиции, которая имела не менее важное значение в античности и которая была особенно сильна в эллинистический и греко-римский периоды, до II столетия н. э., когда произошло возвращение к платоновской метафизической доктрине идей.
Первую традицию, описанную выше, можно обозначить как стремление к встрече с непостижимым Богом.
Вторая, которую мы собираемся сейчас рассмотреть, может быть названа стремлением к встрече с Богом мира, космическим Богом.
Вначале мне хотелось бы показать, каким образом Платон стал обращать внимание на мир и сделал созерцание мира высшим объектом мудрости; и, во-вторых, как это созерцание мира до последних дней античности явилось духовным и нравственным утешением par excellence образованных язычников.
Платон, в ту пору, когда он разрабатывал метафизику идей, по-видимому, проявлял мало интереса к феноменам эмпирического мира. Эти феномены были, по определению, исключены из рассмотрения, поскольку имели слишком изменчивый лик, в то время как объектом знания должно быть неизменное. Даже в Государстве, когда Сократ обрисовывает образовательную программу будущего философа-законодателя, предложение Главкона о том, чтобы наука о звездах, астрономия, была включена в список учебных дисциплин, вызывает протест со стороны Сократа. Видимые взору звезды — все еще слишком конкретные вещи. Да, они представляют нашим глазам прекрасное небесное украшение; тем не менее они не являются объектами знания (Rep. VII. 529ab).
Но в Платоне уживаются разные личности. Он и метафизический геометр. Он и мистик, жаждущий вечности. И он, среди прочего, еще и реформатор. Этот образ реформатора приведет позднее к образу ученого, фюсикоса, естествоведа — так, как понимала это античность, т. е. «тому, кто стремится понять природу вещей, фюсис».
В Государстве описывается идеальный город. Платон, однако, сознавал, что город населяют живые люди, состоящие не из одного чистого разума, но наделенные плотью и кровью, облеченные в материальные тела с их страстями, действующие в материальном мире, который влияет на них и на который они постоянно откликаются. Поскольку именно так обстоят дела, то любой, даже самый идеалистический реформатор, если он только хочет получить желаемый эффект, а не утонуть в абстракциях, должен решать проблему человеческого тела и его среды, равно как и проблемы материи, структуры материи, законов, управляющих ею. Таким образом, здесь мы совершенно логично переходим к Тимею. Философ-законодатель не может позволить себе пренебрегать знанием чувственного мира.
